Пол. Амос не сомневался: стоит тому понять, что кроется за упрямством Исайи и Самуэля, и он просто из себя выйдет. Его неуемный разум Этими Двоими не ограничится, он всех начнет проверять, придумает самые изощренные и жестокие способы сделать так, чтобы и другие не предались беспутству. И получится, что из-за двоих пострадают все.
Под ребрами у него разрасталась злоба. При виде этих парней все пускалось в пляс: и старики, и дети, и мухи, и трава. Одни черноглазые Сюзанны[2] гордо отворачивались от них, впрочем, как и от всех остальных. Недоверчивые по натуре, они тихонько вздрагивали, когда парни проходили мимо, но не более. Конечно, им-то, увенчанным золотистыми коронами, поклоняться приходилось разве только дождю. Вот его они встречали бурным трепетом. Но пастве Амоса до них было далеко.
Теперь, после того как Амос увидел парней в истинном свете, каждый раз, когда они попадались ему на глаза — резвились ли в воде, таскали тюки сена, возились со скотиной или просто сидели рядом, привалившись к стене, и кормили друг друга с рук, — его так и тянуло восславить их имена. Приходилось жмуриться, ведь от них исходило такое сияние, какого он раньше никогда не видел. Какая жалость, что именно ему придется его уничтожить.
Ясное дело, темы проповедей пришлось слегка изменить. Одному ему с парнями не справиться, а вот если вся плантация против них ополчится… Не обращая внимания на теснившее грудь раскаяние, он являлся в хижины к тем, кто осмеливался потворствовать Исайе и Самуэлю, — на поляне нельзя, не дай господи тубабы пронюхают раньше времени — и строго их отчитывал. Многие пугались, не привыкли, чтобы его обыкновенно журчащий, как речная вода, голос звучал так сухо.
— Думаете, Бог ничего не видит? — негромко спрашивал он, указывая на хлев.
Темные пальцы подрагивали в воздухе, словно голые ветви деревьев на ветру. Оставалось надеяться, что неуверенность не окутывает его подобно воскресной одежде. Ведь это ему Пол доверил священные слова. А в книге сказано было: «плодитесь и размножайтесь во славу Господа». Вот что он пытался объяснить в ответ на многочисленные «почему», обрушившиеся на него с губ почти всех, к кому он обращался.
Амос предвидел, что будет трудно, что люди не сразу к нему прислушаются. В конце концов, он ведь и сам не так уж твердо стоял на своем. А Самуэль с Исайей охотно приходили на помощь всем и каждому. Ни дерзкий, ни скромный черствостью не отличались. К тому же мальчики были сиротами, и многие относились к ним, как к собственным детям. Народ сироток любит. Больше всех пеклись об Исайе с Самуэлем женщины. И особенно Мэгги, хотя, казалось, уж она-то должна была понимать, что к чему.
— Ма-а-ать честная, — шепнул Амосу в ответ Малый По Кличке Олух. — Ты уж не серчай, как по мне, пускай себе любятся, с нас-то не убудет.
— Они никому не мешают, — тихо сказала Наоми. — Кто знает, сколько нам осталось? Неужто нельзя и ложки меда от этой бочки с дегтем урвать?
Но большая часть тех, к кому Амос обращался, лишь молча переглядывались. И на лицах их постепенно проступало выражение, которое до сих пор Амосу доводилось видеть только у тубабов. Казалось, первое лицо занялось, словно факел, и по очереди подпалило все остальные. Амос ожидал столкнуться с сопротивлением, но внезапно со страхом понял, что его собственный народ во многом очень схож с тубабами. До сих пор никому из тех, с кем он беседовал, и в голову не приходило, что он может быть в чем-то лучше других, иметь привилегии или собственное мнение. Пол временами выделял тех, кто быстрее и ловчее собирал хлопок, но в награду они получали лишь больше работы. Иногда проявлял снисходительность к тем, чья кожа благодаря его собственному вмешательству была светлее, чем у других, но обычно это дорого им обходилось. Теперь же благодаря Амосу эти люди поверили, что и для них однажды наступит светлое завтра — лишь потому, что изгоями будут не они.
Приходили к Амосу по двое, и он переманивал их одного за другим. Вскоре Исайю и Самуэля начали избегать. Народ готов был ходить к полю длинной дорогой, по высокой траве и мимо надсмотрщиков, лишь бы не пересекаться с ними. Инструменты больше не возвращали им в руки, а оставляли на земле возле хлева. Купались выше по берегу реки. Не оставляли им места у костра. Отводили глаза и морщились, когда Исайя и Самуэль осмеливались выказать нечто, хоть отдаленно напоминающее привязанность.