— Это мертвецы? — спросил Музани, самый высокий из всех.
— Отойди, — сухо приказала царь.
Она разозлилась и не собиралась этого скрывать. Стража забыла, что самый сильный и великий воин здесь — она. Уж как-нибудь сможет защитить себя, даже от пришельцев с того света. Акуза опустила взгляд на застывшего перед ней на коленях Гуссу.
— Не знаю, что и думать, — сказала она, втыкая копье в землю. — Поза твоя говорит об уважении, но ты привел мор в мою деревню. Объяснись немедленно, не то тебя ждет та же участь, что и этих демонов.
Такого можно было ожидать от безымянных жителей гор, что однажды явились из своих заоблачных жилищ и без объявления войны напали на них. Акуза тогда была совсем девчонкой, но хорошо запомнила их острые зубы и размалеванные белой краской лица. Безымянные жители гор обожали войну, молились на нее, считали основой своего существования. Отобрать у них войну было все равно что отнять у ее народа предков. Они бы не смогли такого пережить, исчезли бы, оставив после себя лишь клочки дымящейся плоти и отвратительную вонь. Но это вовсе не значило, что Косонго не постоит за себя. Напротив, мать царя повела свой народ в атаку, и копье поблескивало в ее руке так высоко, словно она ухватила за хвост молнию с неба.
— Не демоны, — произнес испуганный чужеземец на вполне сносном языке Косонго. — Друзья.
Он жестом велел демонам склониться перед ней, те послушались, сразу став чуть менее уродливыми с виду. Царь приказала воинам опустить копья, но бдительности не терять. И махнула чужестранцам, чтобы те выпрямились. От них невозможно было отвести взгляд. Ну и волосы! Головы будто песком посыпаны! Царь внимательно оглядела каждого. У одного на носу сидела любопытная штука, из-за которой глаза казались мелкими, как бусинки. Да, она не ошиблась: у всех трех демонов не было кожи. Один из них вдруг открыл рот, собираясь заговорить. И хоть говорил он косноязычно, царь поняла его и заподозрила злые чары.
— Приветствую вас, — произнес демон. — Я брат Габриэль. И я принес вам благую весть.
Бьюла
Крупная, как две женщины сразу, Бьюла — ныне Тетушка Би — частенько видела сны, чего другие обитатели Пустоши себе не позволяли. Улыбка на ее губах играла не всегда и вовсе не означала, что обладательница ее — круглая дура. Носила она ее скорее как своеобразный оберег от несчастья, что всегда реяло над хлопковым полем и его окрестностями и постепенно впитывалось тебе в кожу. Говорят, горе не пахнет, но от этого определенно шел запах. И пахло оно вещью, которая долго пролежала в земле, а потом, вытащенная на свет божий, не воскресла, а принялась источать дикую вонь, словно пытаясь тем самым рассказать, кто зарыл ее и кто выкопал обратно.
Порой Бьюле казалось, что эта вонючая штука — она сама. Что это ее насильно зарыли в землю и бросили догнивать. А вытащили слишком поздно. И все же те воры, кто, мня себя исследователями, вырыл ее, решили, что на что-нибудь она им сгодится. В итоге ею овладело какое-то странное состояние. Запретные сны, некогда вдохновлявшие на сладкозвучные песни многих и многих, стали дробиться на куски, сталкиваясь с какой-то иной сущностью. Бьюле казалось, что она раздвоилась. Не только телом, но и разумом, и сердцем, и — хотелось надеяться — душой. (Ведь она у нее была, что бы там тубабы ни болтали. Теперь даже две!) Что же ей оставалось делать? Только поджигать каждую мелочь, надеясь, что блеск пламени ее утешит.
Поначалу она не собиралась отдаваться Амосу. Эсси носила под сердцем ребенка, и все равно ее выгоняли в поле. Однако петь, задавая работникам ритм, она уже не могла. И Тетушка Би взяла это на себя — петь она не умела, зато знала множество историй. О том, как в долине стоял прекрасный город и как жители его однажды решили устроить пир, не убоявшись надвигавшейся бури. Но это не все, еще Тетушка Би (а может, Бьюла) собрала кроме своей нормы хлопка еще и половину Эссиной, чтобы ту не высекли. Точно так, мэм, они бы не погнушались и беременную выпороть, хотя пользы в этом ни на грош. Коль стремишься приумножить свои богатства, с чего же рисковать сразу двумя из них?
— И после всего, что на ее долю выпало, ты по-прежнему пытаешься на нее влезть? — не побоялась она спросить у Амоса, когда солнце налилось красным и протрубил рожок.
— Дак она моя женщина. Я ж для нее. Чтоб она про все позабыла. Чтоб не думала, что хоть частичку своей красоты утратила.
— Стало быть, потому ты сам к ней являешься, а не ждешь, когда она к тебе придет?
Физиономия у Амоса сделалась такая растерянная, что Тетушка Би поняла — объяснять бесполезно. Сколько мужчин она повидала на своем веку — и все, когда их одолевала похоть или желание что-то доказать, становились абсолютно бесчувственными. Землю и море готовы были местами поменять, лишь бы получить удовлетворение. После, когда рассудок к ним возвращался, добрые начинали жалеть о том, что натворили, а злые злились пуще прежнего. Но Тетушка Би считала, что особой разницы между ними нет. Им даже необязательно было как-то по-особому это выражать. Хватало и того, что они смотрели с отвращением на нее из-за того, что сотворили сами. Вставали с тюфяка и уходили, не сказав ни «спасибо», ни «доброго вечера», ни даже «прошу прощения». Хоть бы сделали вид, что их заставили так поступить, или попытались как-то возместить ущерб! Так нет же, бросали ее валяться в своей и их вони с таким видом, будто преподнесли долгожданный подарок. Ей же оставалось только рыдать, надеяться, что семя их в ней не задержится, и благодарить судьбу, если приходила кровь.