Временами Сара замечала, что и Исайя с Самуэлем смотрят друг на друга так же. Но только изредка, ведь тот из них, что повреднее — Самуэль, тот, что выбрал стать мужчиной, даже не представляя, чего себя лишает, — боролся с собой. Все потому, что собственное желание казалось ему чем-то невиданным. У второго, Исайи, с воображением было получше. Сара точно не знала, кем он решил стать — женщиной или бесполым, ясно было одно — выбор этот он сделал оттого, что не имел склонности к насилию.
Уж кому это и понимать, как не Саре, учитывая, сколько раз она ступала на алчный, неприветливый берег. Множество раз на закате, когда воздух сочится влагой и пахнет жимолостью, случалось ей видеть, как Самуэль отстранялся от льнущего к нему Исайи. У Самуэля в руках топор, а у Исайи — ведро. Потому что Исайя доит коров, а Самуэль режет свиней. Исайя улыбается через силу, у Самуэля же, что вполне понятно, руки сжаты в кулаки: одному свойственна радость, а другому отчаяние, потому что дух одного отрастил крылья, а другого — нашел прибежище в гулких пещерах. Но цель у них одна, пускай и не самая лучшая. Бороться за жизнь — врачуя раны или поднимая меч.
Никто, глядя на них, не видел того, что видела она, потому что никто не знал того, что было ей известно. Для всех остальных Исайя с Самуэлем сливались в иссиня-черную массу, отличительным признаком которой считали попранную мужественность, а не… Что? Отвагу? Впрочем, это могло быть и безрассудство.
«В начале всегда девочка, разрази меня гром. А что будет после, решает душа».
В Пустоши ликвидамбары не росли, потому Исайе с Самуэлем приходилось прятаться под изъеденной крысами крышей хлева, проникнуть сквозь которую при желании смогла бы даже бледная луна. Сомнительное убежище. Сара сочувствовала им, но исключительно потому, что они напоминали ей о потерянном.
Нет, постойте-ка.
Не о потерянном. Она ведь не обронила это случайно во время прогулки. Нет, их с Мэри разделили намеренно, и под ребрами у нее навсегда поселилось ощущение утраты. Ее слабое место, зона уязвимости.
Каждый раз, завидя Исайю с Самуэлем, она проклинала людей, разлучивших ее с Мэри, и расстояние, которое их разделяло. Ничего на этой земле не росло, кроме шипов, зеленых и острых, норовящих воткнуться не только в подошвы спешащего к возлюбленной, но и в сердце ему, ведь именно там и хранится сокровище. И всякий раз, как Исайя с Самуэлем попадались Саре на глаза, расстояние увеличивалось, а земля зарастала непроходимыми дебрями. А все же сердце ее при взгляде на них смягчалось, ведь она помнила, чем такое заканчивается.
Где теперь Мэри? По-прежнему в Чарльстоне? Скорее всего. Продавать и ее тоже не было смысла. Рубить тесаком — само по себе суровое наказание. До конца дней своих не знать ей иной сладости, кроме сахарного тростника. Иногда Саре проще было представлять ее мертвой: зарытым в землю распухшим трупом, лакомством для червей. Однако в иные дни Мэри виделась ей с тесаком в руке, обагренным вовсе не ее собственной кровью. На самом же деле случилось вовсе не это. Это из Сариных рук им пришлось выдирать тесак. Зачем они вообще ей его дали? Ведь то, что способно рубить тростник, легко разрубит и человека. Отказов ее никто не желал слушать, а ведь так и подмывало проверить эту теорию. Слишком много в ней осталось от своего народа.
— Мы с самого начала были обречены, верно?
Последнее, что сказала Сара Мэри, прежде чем ее связали и уволокли в Миссисипи. Зачем говорить о чувствах? Ведь все давно уже сказано. И последние минуты вместе Сара решила потратить на то, чтобы всмотреться в лицо своей Единственной, запечатлеть его в памяти накрепко. Чтобы глубокой ночью — в другое время никак не выйдет, — просунув руки меж бедер, видеть перед собой лишь его. Может, тогда ей удастся выплеснуть так обильно, что соки долетят до самого неба и прольются дождем на Единственную, где бы она сейчас ни находилась.
О, Сара! Теперь ты в Пустоши. В самой пучине. В темной пропасти. В бездне. В склепе, в могиле. И глотнуть воздуха тебе удается лишь украдкой. И здесь, среди удушливой жары, крови и воплей, бывает, как запоет Эсси в поле — и собирать хлопок становится чуть менее невыносимо. Как откроет она рот да как возьмет ноту до того высокую, что аж в животе задрожит, потому что сама жизнь в ней трепещет. «Должно быть, — думала Сара, — потому вокруг ее головы и вьются вечно бабочки — чувствуют».