— Доброй ночи, мисс Сара, — шепнул он.
Услышав это «мисс», Джеймс смерил его взглядом. Обернувшись, Сара увидела, как Исайя припустил к хлеву. И пошла обратно к тропинке, переступая через заросли сорняков, может, не так грациозно, как Пуа, но тоже вполне ловко.
«Слыхали? Исайя-то назвал меня мисс, и прямо при том, чьего имени я из уважения к Мэгги не произношу вслух. Храбрость это или глупость, не так уж и важно. А только теперь у меня есть свидетель. Да будет так».
Наклонившись на ходу, Сара сорвала охапку шпорника. Потом еще одну. Войдя в хижину, она, то замирая, то снова принимаясь двигаться, как во время молитвы, разложила цветы по углам комнаты. И произнесла, опустившись на табурет:
— Да приманишь ты истину, да отгонишь ложь.
Широко расставив ноги, она приподняла платье, надеясь остудить пылающее тело. Но легче не становилось, и Сара тронула платок, голова под которым уже начала чесаться. Бывает такое с воспоминаниями: как давай тыкаться прямо в голову да клевать в мозг, прямо сладу нет с ними.
Она размотала ткань, и конец платка свесился до самой земли, занавесив ей один глаз. Но другим она отчетливо видела разложенные по углам цветы.
«Не ликвидамбар, конечно. Но сойдет».
Рут
Луна скрылась куда-то, и Рут поднялась с кровати. Осторожно прошла по ковру, но тапочек не надела и домашний халат не накинула. Ночной сорочки вполне хватит. Ни свечи, ни лампы она зажигать не стала. «Никакого света. Никакого света». Она попытает счастья в темноте. А если споткнется, разобьет коленку, случайно наткнувшись на какой-нибудь предмет мебели, или, оступившись, скатится с лестницы, значит, так тому и быть. Пусть она разобьется, это будет означать лишь то, что ее внешний облик наконец начнет соответствовать внутреннему, и больше не придется тщательно скрывать и одиноко оплакивать свои сколы и трещины. Люди увидят их и зарыдают вместе с ней, осознав, что она невинна. Ее слезы. О, ее слезы!
Выйдя на крыльцо, Рут остановилась меж двух главных колонн и вытянула вперед руки. То ли просто так, то ли в надежде поймать редкий тут, в Миссисипи, ветерок. Как же она ему обрадовалась! Он осушил влагу на ее бледной, усыпанной веснушками коже, и Рут вдруг ощутила себя ладной и гладенькой. Закрыв глаза, она отдалась на милость ветру и принялась тихонько раскачиваться из стороны в сторону, как во время молитвы. Будто бы охваченная экстазом религии, которую исповедовала, или, вернее сказать, которую ей велели исповедовать. Ту самую, в которой ей — из-за ее пола — всегда предстояло оставаться на вторых ролях, держаться на пару шагов позади. Голова опущена, очи долу. Ты — не полноценное существо, а лишь ребро.
Хоть она и поспала немного, дневная усталость еще не отпустила, и Рут направилась к одному из кресел-качалок. Тяжело опустилась в него, и кресло качнулось вначале назад, затем вперед. Рут склонила голову — подбородок уперся в грудь, длинные ярко-рыжие волосы занавесили лицо — затем вскинулась и глубоко вдохнула. Ночью здесь пахло иначе. Мускусный запах животных — и скотины, и черномазых — забивал тонкий аромат черноголовок, которые она велела Мэгги и Эсси высадить вдоль границ садика, принадлежавшего ей, и только ей. Черноголовки она любила больше всего — такие яркие, лиловые, а соцветия какие причудливые — каждое следующее словно вырастает из предыдущего. Раскрываясь, они становились похожи на крошечные звездочки, и Рут нравилось думать, что здесь, на земле, есть нечто под стать роскоши ночного неба.
Дневная вонь, однако, нарушала все ее расчеты, и как бы она ни пыталась с ней бороться, становилось только хуже. Во всей красе ее задумка расцветала лишь ночью. Цветы, даже закрывшись, дарили ей свой чарующий аромат. Огорчало лишь, что в полночные часы ей приходилось разрываться между великолепием, окружавшим ее здесь, на земле, и тем, что царило на небе.
Рут любила бродить ночами. Конечно, за границы поместья она не выходила, но и без того места было довольно. Вся земля, сколько хватало глаз, принадлежала Полу, а это означало, что здесь ей ничего не угрожает. Больше того, для всех обитателей поместья ее безопасность являлась первостепенной задачей. Рут заключила сделку, принесла все требовавшиеся жертвы, чтобы контракт вступил в силу. Куда бы она ни шла, за ней всегда тянулась неразличимая взглядом дорожка крови, вытекавшей из ее утробы. Ехала ли в Виксберг к портнихе, сидела ли на передней скамье в церкви, чувствуя на себе остановившийся взгляд преподобного, занималась ли рукоделием с женщинами, завидовавшими ей из-за того, что ей выпала жизнь, о которой они могли только мечтать (Узнай они, что Пола постоянно нет дома, а Рут только и остается, что бродить ночи напролет, они не пожелали бы себе такой судьбы. А может, и пожелали бы, кто их разберет?), кровавый след был тут как тут. Указывал на нее, где бы она ни остановилась, навечно соединяя со всем плохим и хорошим, что отличает человека от зверя. Вот почему больше всего она любила слоняться в глуши. Ее тянуло в самые непроходимые чащи. Пока она не понимала, с чем это связано, но верила, что скоро тайна сия ей откроется. Что Рут знала наверняка, так это то, что только здесь, на лоне природы, чувствует себя целой, а не вырванным из чужого тела куском.