Ветер приятно холодил кожу, и Рут раздвинула колени пошире. Может, хоть так люди увидят шлейф — это слово нравилось ей больше, чем «след», — и поймут, что она живая. Не просто бесплотный призрак, насильно прикованный к этому дому и не имеющий ни малейшей надежды вырваться, потому что дела здесь никогда не заканчиваются. Она оставалась здесь из сострадания, а может, и по доброй воле, ведь сострадание имело такую живительную силу, что она чувствовала себя многим ему обязанной. Что ж, тогда на колени. На колени, но лишь на время.
Не разгибаясь, она нашла глазами Полярную звезду. Что, если и Тимоти сейчас на нее смотрит? Единственная награда матери, и так похож на отца. Все его письма она хранила в верхнем ящике маленького комодика у кровати. Он часто писал ей, что хоть и считает Томаса Джефферсона толковым малым, возможно, к черномазым — Тимоти называл их «негры» — он не совсем справедлив и относиться к ним следует иначе. Раз они ходят на двух ногах, значит, они не животные, что бы там ни думала — или во что бы ни верила — Рут.
«Сын мой, возлюбленное мое дитя, — писала она ему в ответ, напрягая глаза в слабом свете лампы. — Как ты наивен! Прочел столько книг, а в душе по-прежнему остался сущим мальчишкой».
Рут знала, что северяне пронырливы и при должном упорстве способны просочиться через любые преграды. Уж чего-чего, а упорства им точно не занимать. Громкие они, эти северяне, и лицемерные. Юг служит им вечным напоминанием о корнях, тех самых Соединенных Штатах — не обладающих ни единством, ни статью, но представляющих собой бесформенное скопление черствых косных людей, стремящихся весь мир перекроить по своему истрепавшемуся подобию. Никакой это не оплот свободы, здесь царит та же тирания, что и в Европе, только обнаженная, не прикрытая побрякушками.
Недостаток манер северяне компенсировали красноречием. Наслушавшись их бесконечных душераздирающих речей, люди вскидывали вверх вилы и факелы и стройными рядами шагали в небытие. Их разинутые рты и залитые слезами лица должны были объявить всему миру: мы жизнь готовы отдать за то, чтобы мечта, частью которой нам никогда не бывать, стала явью.
Вот почему она умоляла Пола оставить Тимоти в Миссисипи, заверяла, что он и дома сможет получить отличное образование. Твердила, что у них хватит денег не просто лучших учителей раздобыть, а воды пролить с небес на землю, если так будет нужно. Вроде бы именно так поступили туземцы, когда их вынудили сняться с насиженных мест и отправиться глубже в леса. Воззвали к богам и попросили навести воды на земли их, чтобы те утопили всех явившихся в их края незваных гостей.
И пошел дождь. Сильный, затяжной. Лило так долго, что в истории даже не уточнялось, когда все закончилось. Должно быть, думала Рут, это случилось в тот день, когда она, как ей помнилось, впервые увидела солнце. Однако земля от дождя только сделалась мягче, черви повыползали на поверхность, птицы объелись и стали жирными и ленивыми. И солдатам, гнавшим заклинателей дождей и их богов на запад, перепало много сытной пищи. Бедняги туземцы, должно быть, никогда не слышали об одном из самых изящных Господних деяний — о том, как он заставил воды расступиться и пропустить его народ.
Но Пол все же убедил ее отправить единственного сына в погибельные зимние земли. Рут знала, что оттуда он вернется другим. Малыш, которому удалось. Единственный, кто выжил. Юноша, наделенный множеством талантов, унаследовавший от матери мудрость, которой недоставало отцу, а от отца — чувство долга. Тимоти заверял ее, что привезет с Севера лишь знания и, если будет на то воля Божья, добрую жену. Как же отчаянно ей хотелось ему поверить. Но слишком уж сильно дрожали у него губы и слишком часто утирал он платком лоб, хотя день стоял вовсе не жаркий. Нет, все же мало в нем было от матери, а от отца — слишком много.
Рут поднялась с кресла, спустилась по ступеням и шагнула на землю. Трава под подошвами оказалась холодной, а земля скользкой от росы, но это ее не остановило. Она замерла, давая звездам хоть разок взглянуть на себя, рассмотреть, как следует, восхититься ею — заслуживала она того или нет, пока она не пустила в ход свою тайную силу, чтобы соединиться с ними. В тиши раздавался лишь шелест ее колеблемой ветром ночной сорочки да привычные ночные звуки: жужжание насекомых, голоса животных, а изредка — сдавленные стоны черномазых. Они, должно быть, воображали, будто занимаются любовью, Рут же, знавшая, что все это совершается по замыслу Пола, считала, что они просто трудятся на благо поместья. Вместе все эти звуки сливались в скрипучую мелодию. Однако Рут слишком привыкла к ним, чтобы расслышать в них музыку, пускай ей и вторило биение ее сердца.