Но с Исайей и Самуэлем все было иначе. Эти, кажется, отлично понимали, что пробравшиеся сюда — Рут так и не объяснил никто, отчего она здесь так необычно себя чувствовала, — сторонние наблюдатели могут нести опасность. Хотя, может, и не вполне понимали — судя по тому, сколько рубцов пересекало их тела. Может, они носили их снаружи, чтобы меньше болели те, что внутри? Хоть что-то об этом странном месте наконец прояснилось. Рут прошла вперед, к лампе, и остановилась между черномазыми, заслонив их друг от друга своей сорочкой. Сквозь этот окутывавший ее тело фильтр каждому, должно быть, видны были только смутные очертания другого — округлая голова, широкий разворот плеч.
— Это ведь иной мир, верно? Тут все не так. Не одна же я это чувствую?
— Мисси? — переспросил Исайя.
— Тебя я слышать больше не хочу. Пускай теперь этот говорит, — обернулась она к Самуэлю, который сидел, низко опустив голову и приоткрыв рот.
Рут окинула его взглядом — голова, широкие плечи, длинные руки, поджатые ноги, грубо отесанные ступни. Ладно скроен. Ночь неплохо над ним потрудилась. Значит, второй — тот, чей жизнерадостный (даже сейчас жизнерадостный!) взгляд она ощущала на себе, хоть он и не решался смотреть на нее прямо, ей не понадобится. Самуэль — дело иное. Ей отчего-то представилось, как она носит его на себе, словно шаль или ожерелье. Нечто обыденное, чтобы согреться в стужу, или праздничное, что прячешь в шкатулку, как только на небе забрезжат первые проблески нового дня.
Она протянула к нему руку. Самуэль замер, едва не отшатнулся, но Рут это не остановило. Она провела пальцами по толстым и тонким рубцам на его теле. А сама все думала, как, интересно, такое проделывает Пол? Прикасается ли он к черномазым, прежде чем взять их? Зажмуривается ли? Задерживает дыхание? В поместье расплодилось столько светленьких, отмеченных фамильными чертами Галифаксов негритят, что она давно уже перестала себе лгать — ах нет, ее спаситель не способен пасть так низко. Утешаться оставалось лишь тем, что грешил Пол исключительно для пользы дела, а значит, его поступки и грехами нельзя было считать. Если Бог способен простить, значит, должна и она.
Глядя Самуэлю в макушку, она приказала шепотом:
— Ляг на спину.
Но тот отчего-то не зарыдал.
Ей куда больше нравилось видеть их жалкими. Так проще было верить, что она контролирует ситуацию. Вот ведь, такой огромный, а растянулся на полу, как было велено. Грубый, с жесткими курчавыми волосами, в таком положении он не представлял угрозы. Опуститься до него она решила по единственной причине — потому что время играло против нее. Вскоре вернется Тимоти и начнет бродить по плантации в поисках сюжетов для своих картин. Где-то рыщет Джеймс со своими сподручными, мало чем отличающимися от черномазых. В любую минуту может нагрянуть Пол. Нельзя, чтобы кто-то увидел ее такой — не стиснутой ни корсетом, ни брачными узами, с грудями, свободно обвисшими, а не сдавленными так, что того и гляди лопнут. Ограничения эти лишь сильнее распаляли ее ярость, а все, что имеет исток, однажды против него и обратится. Но сейчас, в час безвременья, можно было дать себе волю.
Приподняв подол сорочки, она словно щит выставила его между собой и распростертым у ее ног и отчего-то не желающим подвывать черномазым. И вдруг второй осмелился вскинуться, хоть глаз на нее так и не поднял. Разницы между завистью и жалостью Рут не знала, а потому не смогла распознать, что за выражение застыло у него на лице.
— Отвернись, — приказала она.
Исайя медленно повернул голову к лошадиным стойлам. Рут и сама посмотрела в ту сторону. И увидела, как две лошади — гнедая и белая с темными подпалинами — с любопытством вытягивают шеи, словно и без того не видели уже достаточно. Что, если они все запомнят? Говорят, все скоты чувствуют друг с другом некую общность. Что, если однажды они столкнут ее коляску в овраг, чтобы она переломала себе все кости? И из-за чего? Из-за воспоминания, которое не имело права хранить ни одно живое существо.
А, к дьяволу! Рут отвернулась. Немного повозилась, развязывая на Самуэле штаны, а затем оседлала лежавшее перед ней существо. Запрокинула голову — просто так, без всякой причины. Ни радости, ни восторга испытать не удалось. Внизу расстилалась абсолютно плоская равнина. Ни холма, ни выступа. Разве не оскорбительно? Хоть бы руки почтительно вскинул.
— Ты болен?