Животных это вторжение изумило больше, чем Самуэля с Исайей. Лошади вставали на дыбы и били передними ногами, истошно визжали свиньи. Вскоре парней выволокли на улицу, и глазам их предстало то, что не мог скрыть туман. Возле хлева собралась уже позолоченная рассветными лучами толпа. Одни устало хмурились, другие улыбались. На последних Исайя уставился пораженно, Самуэль же нисколько не удивился усмешкам. В конце концов, люди всего лишь люди. Всегда можно порадоваться, что сегодня унижают не тебя, а другого. И затолкать подальше воспоминания, чтобы не проснулось естественное сочувствие. Самуэлю отлично было известно, что здесь, среди незабудок, прорастает лишь избирательная память.
Утренний туман вскоре сдастся. Перестанет венчать головы и скрывать красу. Опустится ниже, приласкает колени, затем лодыжки и канет в землю, доказав каждому, что даже и такое жуткое место может радовать глаз. Спросите у стрекоз.
Сколько людей уже пали на этой земле? Кем они были? Сначала язу, доблестные суровые воины, не умевшие бороться с ружьями и лечить раны, которые они наносят. За ними чокто.
А после те, кого привезли сюда насильно. Те, кого сгубила страда, но большей частью те, кто отказался стать тягловым скотом, всей кожей выражая неповиновение. Это они глядели из темноты и временами шептали детям своим: «Как вы могли?» И Самуэлю слышалось в их словах: «Как вы могли им позволить?», а Исайе: «Как вы могли остаться?» Ответов голоса не давали, и пробелы в их речах каждый заполнял по-своему.
Самуэль поднял голову первым. Рассудил, что, раз муки не миновать, уж лучше страдать за дело. Один из недомужчин рванул на себя цепь, пристегнутую к ошейнику. Но Самуэль не упал. Трое надсмотрщиков примотали их с Исайей цепи к телеге, в которую уже забрался Джеймс. Эта старая хлипкая колымага — повозка в смысле, хотя и Джеймса можно было бы так назвать — давно нуждалась в починке. Колеса погнулись и разболтались, из-за чего во время езды телегу трясло на всех ухабах, но и тащить ее становилось куда тяжелее. Сквозь изглоданный временем кузов проглядывала земля, и ехать в нем было попросту опасно. Впрочем, ни путь, ни ношу колымага уже давно не облегчала.
Джеймс махнул рукой, и народ начал потихоньку выступать из тумана. Вскоре Исайя перестал считать, сколько человек по приказу старшего надсмотрщика втиснулись в кузов, и задумался о расстоянии, отделявшем его от них и от Самуэля. Люди спешили, подгоняемые то ли восторженным предвкушением, то ли страхом. Впрочем, какая разница? Им важно было лишь то, что, забравшись в телегу, так и норовившую рассыпаться под их весом, они возвысились. Могли теперь, пока не видит тубаб, смотреть на оставшихся сверху вниз. И это тоже было невыносимо. Лишь чуточку оторвавшись от земли, люди выпячивали груди, вскидывали подбородки и упирали руки в боки. Исайя прощал им подобную глупость, зная, как жестоко они заблуждаются. У Самуэля же она застревала в глотке рыбьей костью.
Кузов телеги набили людьми, Джеймс с кнутом в руках уселся на козлы и приказал запряженным в повозку Самуэлю с Исайей тащить ее вокруг всей Пустоши. И это в воскресный день! Интересно, что по этому поводу думал Амос? Обрадовался он их несчастью или обозлился? Обернувшись на оставшийся в тумане народ, Самуэль с Исайей заметили его в толпе. Амос стоял, зажав под мышкой книгу. С такого расстояния разглядеть можно было лишь смутный силуэт, а выражение лица они достроили мысленно. Самуэль выбрал злость, а Исайя радость. Тут им было не сойтись, а потому они предпочли сменить объект исследования и окинули взглядом лежавшую перед ними Пустошь. Вот как им предстояло познать ее. Каждый ее уголок. Каждую трещинку. Каждую окаянную травинку. Самуэль мысленно строил общий план, Исайя же сосредоточился на деталях.
— Но-о-о! Пошли!
Джеймс прикрикнул на них, как на лошадей, и сдвинуться с места означало бы признать, что они и сами себя таковыми считают. А потому ни один из них не шелохнулся. От первого удара хлыста Исайя вздрогнул всем телом. Глаза его затуманились поначалу, а после начали видеть даже более ясно. Тогда он и заметил, как прекрасна Пустошь в своей первозданной прелести. Как богато украшен почти каждый ее уголок — где мелькнет цветок, где камень, где дерево. До чего хороша была бы она, не обрати на нее внимание люди, не реши они завладеть ею. До чего приятно было бы остановиться в этом пустынном краю и пожелать удачи собирающей нектар пчелке, а после запрокинуть голову к облакам и выкрикнуть: «Я!» И как только в подобной безмятежности мог поселиться непроходящий ужас?