Не знала царь Акуза и того, как станут честить друг друга бескожие, рассчитывавшие взять ее живой, недовольные тем, что не дала им измываться над собой и не захотела жить — и вопить — ради их удовольствия. Одно лишь вечное молчание получат они, что в каком-то смысле тоже можно считать победой. Однако за свое поражение бескожие отомстят ее детям, а помочь им она не сможет. Пожалуй, это и хорошо, что царь Акуза об этом не знала. Какая мать, пусть даже и царь, захочет увидеть своих детей в оковах?
Случившееся породит смуту такой силы, что земля никогда от нее не оправится. Другие племена, уважавшие царя за честность и щедрость, узнав о том, что произошло, пойдут войной против надвигающейся чумы. Но все будет тщетно. Туда, где когда-то царил мир, на сотни лет придут войны и мор, а земля, лишенная природных богатств, перестанет узнавать собственных детей и отвергнет их.
Царь Акуза не знала этого. Не могла знать. Не должна была знать.
Уютно устроившись рядом с Кетвой, она притянула к себе Нбингу. Пускай последним, что эти демоны увидят в деревне, будет огромная любовь, на которую сами они, как видно, не способны.
— Где дети, любимая? — спросила она Нбингу.
— Там, — махнула та рукой на дверной проем.
И царь Акуза увидела, как танцуют на улице ее дети. Двое из них были так похожи на Кетву, что она никак не могла вспомнить, кто их родил — она сама или Нбинга. А может, каждая по одному.
Царь взглянула на Гуссу и сидящих рядом с ним демонов. Плошки перед ними снова опустели. Разве люди, которым так нравится ее еда, могут быть настолько ужасными? То, что они просто прожорливы, ей в голову не пришло.
— Угощайтесь, — сказала она. — Еды у нас вдоволь.
Гуссу накинулся на кушанья первым, остальные последовали его примеру. Царь Акуза улыбнулась и подняла чашу.
— За стражей, — громко объявила она.
— За стражей, — подхватили все, кроме демонов.
Царь поднесла чашу к губам и осушила ее залпом.
Тимоти
Лицо вышло чересчур красным. «Придется добавить желтого, — прикидывал Тимоти. — Или, может, капельку черного». Зато выражение ему удалось передать верно. Нечто среднее между любопытством и… Чем? Отвращением? Голова чуть клонится набок, губы едва заметно кривятся. Не то улыбка, не то ухмылка. А сзади черным курчавым солнцем встает копна волос. До чего прекрасный экземпляр этот Исайя!
Отец Тимоти, Пол, кажется, вполне разделял его желание запечатлеть чернокожих, правда, сам старался выбирать более приватные методы. Сколько бы он ни демонстрировал всем гостям плантации работы сына, светясь от гордости за проглядывающее в каждом мазке мастерство, в доме их вешать не разрешалось. «Черномазые не так поймут».
Потому полотна и загромождали комнату: теснились вдоль стен, занимали каждую свободную поверхность. И отовсюду — с пола ли, со стола ли — глядели веселые или задумчивые лица рабов. Впрочем, отец утверждал, что размышлять они не способны. Разумеется, самыми удачными Тимоти считал те работы, от которых перехватывало дыхание, те, где ему удалось запечатлеть страдание. Раньше, до того как впервые приказал негру ему позировать, Тимоти и не знал, что у горя так много лиц. В первый раз руки у него дрожали, он едва не испортил все дело. И все же несчастье ясно читалось на картине: влажно мерцало в глазах, сидело в плотно сомкнутом рту, обломками сыпалось из ладоней.
Исайю он выбрал из шеренги негров у реки — Тимоти подошел к ним, когда они купались, и приказал выстроиться на берегу. Надсмотрщики недовольно щурились. Да и черт с ними. Земля принадлежит отцу, и это ему они служат. Так что негры сделали, как было велено, а дозорные только плевались табачной жвачкой, но возражать не решались.
Негры смущенно топтались на влажной земле. Одни пытались прикрыть срамные места руками или листвой. Другие отводили глаза. Тела их поблескивали на солнце. Тимоти водил глазами по толпе, стараясь отыскать цвет, который бы лучше всего гармонировал с ягодами ежевики, кусты которой он хотел написать. И вдруг заметил, что голову Исайи словно венчает нимб.
— Домывайся, — приказал он ему.
Велел одеться и прийти на край хлопкового поля.
С собой Тимоти принес стул, правда, не для себя. Сидящему Исайе его высокая прочная спинка доходила почти до плеч. Тимоти развернул стул к востоку, так, чтобы солнце светило Исайе в лицо, а самому ему — в спину. А после заставил парня просидеть на нем, не шевелясь, несколько часов. Даже пот утирать со лба не разрешал.
— Не вздумай моргнуть, — пошутил он.
А потом долго убеждал Исайю, что это он не всерьез.