— Зай! Поди-ка сюда, глянь, — Самуэль указал на деревья.
Подбежал Исайя.
— Я так понял, извиняться за свои слова ты не думаешь?
— Я извинился. Ты не услышал просто. Глянь-ка! Глянь вон туда. Видишь? Шевелится.
— Что шевелится? Деревья? — рассеянно спросил Исайя, занятый совсем другими мыслями.
— Не-не. Та штуковина. Что за… Тень, что ли?
Исайя прищурился. Вдалеке вроде как и правда что-то колыхалось.
— Не знаю…
— Видишь, нет?
— Ага. Не пойму, что там такое.
— Пошли глянем.
— Ну да, а потом нас выпорют за то, что ошивались возле границы.
— Тьфу, — скривился Самуэль, но тоже не сдвинулся с места.
Несколько минут оба всматривались в деревья, росшие у самого края плантации, пока наконец черное не обернулось белым и из-за стволов не показался старший надсмотрщик Джеймс в сопровождении еще троих тубабов.
— Как думаешь, поймали кого? — спросил Самуэль, испытав странное облегчение оттого, что тень оказалась всего лишь Джеймсом.
— Говорят, по ушам понять можно, — отозвался Исайя, разглядывая Джеймса и его сподручных. — По тому, как мочки качаются. Но отсюда не видать.
— Может, просто дозором ходят. Не пора уже разве народ в поле звать?
— Вроде пора.
Не двигаясь с места, они смотрели, как отряд пробирается сквозь кусты и разросшуюся траву к хлопковому полю, растянувшемуся до самого горизонта так, что иногда трудно было понять, где заканчиваются белые хлопья и начинаются облака.
Пустошь постепенно пробуждалась к жизни. Из хижин выбирались на свет люди. Самуэль и Исайя гадали, кто из них с ними поздоровается. В последнее время по непонятным причинам жаловала их только Мэгги да еще пара человек.
Загудел рожок, и Исайя вздрогнул.
— Никогда, верно, не привыкну, — сказал он.
Самуэль обернулся.
— У кого голова на плечах имеется, тому и привыкать не нужно.
Исайя цыкнул.
— А то, может, ты счастлив тут, Зай?
— Иногда, — глядя ему в глаза, ответил Исайя. — Помнишь воду-то?
Самуэль вдруг заметил, что улыбается.
— Но вроде как для счастья думать нужно, а не только делать, — добавил Исайя.
— Что ж, тогда, сдается мне, нам нужно серьезно подумать.
Снова протрубил рожок. Самуэль обернулся на звук, прищурившись, поглядел в сторону поля и тут же почувствовал, как на спину ему легла ладонь Исайи. Твердая, теплая, она вроде как успокаивала. Всего мгновение — слишком короткое и все же слишком долгое. Исайя словно поддерживал его, толкал вперед, когда ноги отказывались шагать.
И все равно Самуэль повторил:
— При свете негоже.
Но Исайя не сразу убрал руку. И даже начал напевать что-то себе под нос. Как напевал, бывало, лежа ночами рядом с Самуэлем и гладя его по волосам, отчего тому всегда легче было заснуть.
Самуэль скривился, словно говоря: «Хватит уже!» Но сверкающий голос у него в голове произнес: «Исайя унимает боль. С Исайей всегда легче».
Мэгги
Мэгги проснулась.
Зевнула.
Прошептала:
— Могильник! Могильник распроклятый!
Вскоре пора будет вставать и идти в кухню, к которой ее приковали намертво, хотя никакой цепи на ноге и не наблюдалось. А все же Мэгги чувствовала, как невидимая цепь трется о щиколотку, слышала, как позвякивает она негромко.
Хоть Мэгги и бормотала проклятия про себя, посылала она их другим. Давно научилась ругаться тихонько, чтобы и душу отвести, и гнев на себя не навлечь. Такой вот у нее завелся тайный язык — в самой глотке, точно под тем языком, который всем дозволялось слышать.
Еще не рассвело, но Мэгги знала, что лишние минуты на соломенном тюфяке обойдутся ей дорого. У каждого из Галифаксов был свой — чуть менее или более жестокий — способ выразить свое неудовольствие. Немало она могла бы об этом порассказать.
Мэгги сползла с тюфяка и закатила глаза, заметив разлегшихся у ее ног собак. Да-да, она спала в закутке на заднем крыльце, вместе с животными. А все ж таки здесь была крыша над головой, к тому же с крыльца открывался вид на садик Рут Галифакс. За ним лежало поле, усеянное дикими цветами всех возможных оттенков. А уж синие были так хороши, что красотой бередили душу. За рядами деревьев, обозначавших границу поля, тянулся песчаный берег реки Язу. В реке этой в разрешенные часы плескался народ, а следил за купавшимися человек, чье имя Мэгги по определенным причинам больше не произносила. На другом же — таком далеком с виду — берегу реки деревья росли так тесно, что сколько Мэгги ни вглядывалась, никак не могла разобрать, что там, за ними.