Хроники
Первой вашей ошибкой было то, что вы пытались найти этому объяснение.
Слышите?
Обнаружить источник, расслышать стук, уловить ритм того, что грянуло из хаоса (никогда, никогда не заглядывайте в сердце тому, у чего сердца нет). Глупцы.
Вы хотели понять природу того, что произошло по ошибке, а потому вовсе не имело никакой природы. Но то, что не имеет природы, всегда будет искать ее. А обрести сможет, только отобрав ее у чего-то другого. И всему этому есть название: раскол.
Мы вас предупредили.
Большего, принимая во внимание наше добровольное уединение, мы рассказать не можем. Теперь вы понимаете, для чего существуют заросли: чтобы оградить и защитить. Но, как вы уже видели, любопытным они не помеха. Они обрушились на нас с гор и вышли из моря. Напали с двух сторон. Мы были обречены.
На свете много историй. Они гораздо старше нас. Мы не можем сказать, какие из них правдивы. Но точно знаем итог. Он всегда один: конец, смерть. А перед смертью — невыразимое.
Много историй можно порассказать. Вот одна из них:
Запреты наложили на него, чтобы не отделился от народа своего и не погубил себя. Но в своем высокомерии он не пожелал прислушаться к предостережениям. Он брал женщин и творил с ними, что хотел, не спрашивая их согласия. Вот они, первые изнасилования. От этого ужасного кощунства родились дети без наших меток. Конечно, они не были в этом виноваты, но это никак не умаляло нанесенный ущерб. И все же это оказалось не самое трудное.
Самое трудное началось, когда мы поняли, что все брошенные дети жаждут мести.
И большая их часть отомстит.
Бел и Дракон
От качки всех на корабле мутило. Впрочем, посудина и так уже провоняла рвотой. Птицы не понимали, что происходит. Слетались на запах гнили, думая, что найдут здесь, чем поживиться, но ничего не обнаруживали. Взбешенные, они садились на верхушки мачт, принюхивались и щелкали клювами. А временами, не выдержав, ныряли в волны в надежде ухватить что-нибудь посущественнее морской воды. Те, кому это удавалось, улетали довольные, так и не выяснив, что же издавало такой аппетитный запах мучительной смерти.
Запах доносился из брюха корабля, куда птицам было никак не заглянуть. Те, чей аппетит возбуждало кое-что другое, конечно, знали, что там спрятано. Изредка до трюма доносились грубые песни сердитых матросов. Песнь горя, пропетая на странном языке озверевших от голода людей. Просачивался сюда сквозь доски палубы и едкий смех, барабанил по цепям и капал на тела, которые не успела еще переварить корабельная утроба. Где же надежда? Они заперты в этом чреве, и деревянные ребра удерживают их на месте, не давая вырваться. Но уйти камнем на дно было бы лучше, чем задыхаться здесь, но все еще дышать.
Кто-то кричал в темноте. Языка этого Козии не знал, но интонация была ему знакома и понятна, взывала к самым потаенным закоулкам души. Временами кто-нибудь из бескожих идиотов спускался сюда проверить цепи, принести несъедобные помои и немного воды. В такие моменты ненадолго вспыхивал свет и можно было оглядеться по сторонам — быстро окинуть взглядом окружавших его со всех сторон скованных вместе людей. Вокруг дышали вонью и извергали вонь, жмурились, он же, как ни резало отвыкшие от света глаза, старался выяснить, нет ли поблизости тех, кто носил на себе знак Косонго, символ бесконечности — женскую фигуру, обрамленную змеей, целующей собственный хвост. Но мешали тени. Мешал стоявший в трюме вой, плач мужчин, вопли женщин и молчание тех, кто уже умер. И Козии не удавалось сосредоточиться. По полу растеклась лужа крови, беременная женщина рядом с ним пыталась как можно шире раскинуть ноги, но места все равно не хватало, а ребенок шел ножками. Может, среди них и были повитухи, но, скованные, броситься на помощь они не могли. Козии видел, как принимала роды его мать, он мог бы помочь, не будь у него связаны руки. Значит, ребенок умрет у него на глазах, а он не сможет даже выразить этой женщине соболезнования, потому что не знает ее языка. Может, если хорошенько натянуть цепи, ему удастся положить руку ей на лодыжку, но к этому времени она, конечно, уже истечет кровью, и получится, что он трогает непокрытый, не умащенный маслом труп, а делать это позволено только старейшинам. Оставалось только тихонько подвывать, оплакивая женщину и ребенка, в надежде что она поймет его в свои последние минуты.
Иногда он проваливался в забытье, не позволяя себе ни полностью расслабиться, ни закрыть глаза. Нужно быть наготове. Паника в любой момент может добраться до него и других, улечься рядом, как послушный любовник.