Пол
Полу было лет семь или восемь, когда отец привел его в самый центр плантации. Шумно выдохнув, Джона раскинул руки в стороны и, смеясь, закружился на месте. А потом похлопал мальчика по спине и положил ладонь ему на плечо.
— Смотри, малыш. Смотри внимательно, — сказал он и указал куда-то рукой.
Но куда? На верхушки деревьев? На высокую траву? На испуганно застывшего под его взглядом оленя? «Наверное, на все сразу», — догадался Пол. Да, все это он видел. Но куда больше ему хотелось смотреть на отцовскую ладонь, лежащую у него на плече. Такая теплая, сильная, она словно придавала мальчику сил. Неужели отец забыл о сдержанности? Пол впервые ощутил близость с ним, осознал, что он кровь от крови его, его продолжение, его наследник, его сын. Он поднял глаза на отца, а тот посмотрел на него и улыбнулся.
— Это самое главное, — сказал Джона, окидывая взглядом землю, принадлежащую ему, потому что… так захотел Бог.
И земля на глазах у Пола превратила отца, жалкого, жадного, неразговорчивого, злобного человечка, смягчить которого не способна была даже его покладистая жена Элизабет, в того самого папу, о котором он всегда мечтал. Как же ее после такого не почитать? Руками, соединенными, словно в молитве, они зачерпнули ее. Да, и подняли ее руками своими — вместе. Отец сказал, что самое важное теперь, это — растить, собирать, приумножать и беречь. Ведь тем самым ты воздвигнешь себе памятник — не только в гулком мавзолее, но и в людской молве. И помнить тебя будут не за ошибки, преступления и убийства, а только за величайшие удачи.
Пол нисколько не сомневался, что отец сказал чистую правду. Однако, сколько он себя помнил, хозяйством всегда занималась Элизабет. Каждый день он смотрел, как мать трудится в поле, пока однажды та не слегла. А после лежала в постели, и шевелились у нее только губы — складывались в нежную улыбку, стоило ему войти в комнату. До того времени Полу не доводилось еще ничего терять. И от мысли, что скоро он утратит самое дорогое — ту, что дала ему жизнь, молоко и имя своего отца, — внутри у него все переворачивалось.
Вскоре у Элизабет кровь пошла горлом, она забилась в лихорадке и перестала реагировать на голоса мужа и сына. И когда все было кончено, Пол с отцом решили, что единственным достойным способом почтить ее память будет назвать в ее честь все, что они от нее унаследовали, таким образом даровав ей своеобразное бессмертие. Джона назвал поместье «Плантация Элизабет» и посвятил ему всю жизнь — скупал рабов, нанимал батраков, разводил скот, разбил хлопковое поле до самого горизонта — словно слово «плантация» в названии было чистой формальностью.
А под конец жизни, как и Элизабет, выбившись из сил, он, высушенный лихорадкой и с трясущимися руками, предложил себя в жертву земле, с которой связан был как по закону, так и по крови — ведь она уже забрала у него жену.
Полу нравилось думать, что отец и мать смотрят на него с небес, защищают и восхваляют его перед Господом. В самом деле, он ведь так славно потрудился: выстроил на доставшемся от них фундаменте прочное здание и приумножил богатство, ради которого они много лет гнули спины. Его родители были обеспечены, дали ему достойную жизнь, за все детство он ни разу не ложился спать голодным. Но такого у них никогда не было, хотя закон — и не только закон, но и сам моральный кодекс страны, твердивший: «Бери сколько вздумается, никто тебя не остановит!» — был полностью на их стороне.
Господь определил судьбу его отца, отец — его собственную, и Пол почитал своим долгом и до Тимоти донести Слово Божье. Ибо Слово было в начале, прежде всего остального, и существовало оно не просто рядом с Богом, оно само было Богом. Из ниоткуда пришли первые звуки, заклинания, изречения и превратили ничто в сущее. Они существовали всегда, но лишь после того, как их выразили в действии, возникло бытие. И сила их была настолько велика, что одного дуновения хватило, чтобы нереальное стало реальным, а невидимое — зримым.
Когда Тимоти вернулся домой, Пол отвел его на то же самое место, куда его водил отец. Указал ему на те же деревья, так же улыбнулся и закружился, раскинув руки. Потом он опустил ладонь сыну на плечо и вдруг ощутил эйфорию. Наверняка то же самое в свое время испытал и отец, оттого и расхохотался. Однако, когда Тимоти обернулся к нему, в глазах его Пол разглядел только тревогу и ни малейших признаков благоговейного трепета. И воздух от радости вовсе не вибрировал. Просто густо пахло цветущим хлопком, и ветер шевелил волосы на макушке.
Тимоти посмотрел на клубящиеся на горизонте темные тучи, потом взглянул на отца и спросил: