Единственный в своем роде исторический спектакль в 1078 г. в замке Каносса. Можно было видеть германского императора простершимся перед страшным взглядом Григория VII, перед которым, по словам хронистов, все отступали, словно перед ярким сетом. Поверженный, кающийся государь обвинял себя во всех преступлениях и просил милости со слезами и стонами. Он получал эту милость только назвав себя смиренным вассалом понтифика и поклявшись ему в вечной верности. Италия и мир могли оценить это событие как великолепную победу папского властолюбия и духовной власти гениального аскета над грубостью глупого тирана в бессильном бешенстве, униженного более сильной волей.
Можно предположить, что папа злоупотребил своим положением, чтобы наиболее жестоким образом унизить побежденного, – и впоследствии он сам покаялся в этом. Эта сцена показывает в полной мере преимущество одной из двух сил над другой. Ибо это победа Духа над Материей.
Немецкие историки легко утешаются в унижении своего императора, восхваляя расплату судьбы, ибо шестью годами позже из-за политических перипетий в Германии Генрих IV, нарушив клятву, смог вернуться в Италию во главе армии, предать Рим огню и мечу, короноваться в Латеране антипапой, среди убийств и разбоев, более страшных, чем при Аларихе, и вынудить Григория VII умереть в изгнании среди норманнов, в Салерно. Дикие репрессии, истинная месть варвара за пережитое унижение. Все же, когда прошли столетия, эти страшные сцены должны были побледнеть в людской памяти перед сценой в Каноссе. Она останется в памяти гвельфской Италии как национальная слава, а в памяти Германии – как рубец от каленого железа. Говорящий образ, горящая печать непревзойденной победы моральной силы над варварской жестокостью.
Перескочим еще через столетия, и средневековая Италия предстанет перед нами в кипении жизни, в новой фазе, перед новым императором.С XI по XII век в итальянских городах столь мощно развивались торговля, промышленность и искусство, среди феодальных сеньоров, которые правили Италией, что эта интенсивная городская жизнь уже соперничает с феодальной жизнью и начинает преобладать над ней. Торговые союзы между городами назывались corti. Больше того, различные города заключали со знатью союзы (patti), включая туда право пребывать несколько месяцев в их стенах. И здесь уже проявляется большая разница между Италией и северными народами в средние века. Во Франции, в Германии, в Англии сеньор, живущий в своем замке, оставался высшим по отношению к горожанину, сколь бы богатым тот ни был, а последний оставался под покровительством знатного. В Италии происходит обратное явление. Там сеньор гордился титулом горожанина и находился в некотором роде под покровительством городов. Из-за этих тесных связей, из-за этого взаимовлияния знать и горожане цивилизовались, а города процветали. Большая часть знати должна была подчиниться правительству того или иного города. У германского императора был дворец во всех больших городах, и там он останавливался проездом, но многие из гибеллинских городов добились, чтобы этот дворец находился вне города. Другая разница между итальянскими городами и городами северных народов. Там города, освобожденные от феодальной связи с местным сеньором, были обязаны находиться под покровительством сюзерена, императора или короля. В Италии они могли выбирать между императором и папой и становиться таким образом гибеллинами или гвельфами. Отсюда большая свобода и более сильное чувство независимости. Напротив, у рыцарства было мало воинственного духа и посредственный вкус. По ту сторону Альп оно оставалось чисто церемониальным. Итальянский идеализм остается реалистическим в своих целях и всегда приверженным к повседневной жизни, тогда как идеализм северных народов был трансцендентным и мало практическим, во всяком случае в средние века. Именно поэтому рыцарство не играет никакой роли в средневековой итальянской истории и станет в конце концов лишь игрой ума у Тассо и Ариосто в эпоху Возрождения. Быть вписанным в золотую книгу большого города было ценнее для итальянского аристократа, чем идти освобождать Гроб Господень. Для защиты своих интересов каждый город содержал наемные войска (manasdieri), вместе с которыми сражалась городская знать. Эти последние были, таким образом, слугами города, как во Франции или в Германии были вассалы короны и вассалы сеньора.
Самый пламенный патриотизм царил в этих маленьких республиках, патриотизм чисто местный, концентрирующийся на городских традициях, на его святом или святой, его предках и крупных патрицианских фамилиях. Он процветал в ремесленных корпорациях, в их нравах и искусствах. Он зримо символизировался его собором и колокольней, видными далеко в сельской округе, словно часовые. Душа родины вела муниципальное войско на войну. Эта душа воплощалась в caroccio, большой повозке на массивных колесах, запряженной быками, несущей герб города со знаменами союзных городов. Священник благословлял эту повозку и служил над нею мессу во время битвы. Молодая элита города, цвет знати защищал во время боя это множество блестящих знамен объединенных городов. При необходимости эти юноши проливали кровь и умирали героически. И горе тому городу, который терял свое caroccio! Противник разрубал его на части, зажигал из него костер и нес с триумфом знамя врага в свой город как вечную память о победе. Сиенна только в 1886 году, в юбилей Данте, согласилась вернуть герб, захваченный у Флоренции за шесть столетий до этого, а Равенна никогда не вернет Флоренции останки того же Данте, умершего в изгнании во враждебном городе, восклицая: «Неблагодарная родина, ты не получишь мой прах!»