Звонки вроде бы прекратились. Кажется, отмучился на первом круге! А ведь ни в одном институте объявление ни провисело и двух дней администрация бдит зорко! Пока ехал с работы (пилить то на другой конец Москвы, в Сокольники да там еще на трамвае), представлял, как меня встретит Маринка. В книжку о гравитации так ни разу и не заглянул.
Дверь открыла теща. Она со мной не поздоровалась. Так ей, видимо, больше нравится. Маринка сидит на тахте, вяжет. Ей же нельзя, у нее аллергия! Но все-таки у нее это здорово получается! Недавно такой свитер себе связала, я аж зашелся от восторга. Вот ведь руки у девчонки! Подняла глаза от вязанья, улыбнулась. Дите уже спит, тесть у телевизора - кажется, опять на коньках катаются. Что-то буркнул в ответ на мое "Здрастье!" Я быстро в ванную - умыться. Мыло опять отсутствует. Это теща мне намекает, что я ни о чем не забочусь. Очень остроумно. А стиральный порошок в наличии. На самом видном месте. Ну, что ж, надо быстренько перекусить и браться за стирку. Пока ел, появилась идея! Так вот почему мы живем в четырех, считая время, измерениях, а не в одном и не в двадцати!
Схватил книжку и в ванную. Все так, но надо еще кое в чем разобраться. Только мысль сфокусировалась, вошла Маринка. Красивая до невозможности. Состроила неодобрительную рожицу, и я сразу вспомнил о не выстиранных пеленках. Она как-то без вдохновения съязвила и ретировалась. Надо кончать это дело. Нет, не стирку, а вообще. Твердо решил - будем перебираться к моей матушке, на Юго-Запад. Хоть помощи никакой, полная самостоятельность, но там хоть жить можно.
Вечером у нас с Маринкой хорошего разговора как-то не получилось. Зато потом я понял: соскучилась.
Правда, ночью взад-вперед по нашей комнате сновали предки. Мало им мыла! А Гошка всего два раза просыпался, и я сразу к нему вскакивал.
Уснули мы с Маринкой под утро. Последней мыслью было: сколько из позвонивших придет в условленный день.
Глава 2.
ЧАЙ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
(Из откровения Марины, жены Ковалева)
Вчера вечером вернулся Пашка. Усталый. И такой счастливый, будто ему Нобелевскую премию дали. Глаза горят, улыбка во весь экран. Спрашиваю:
-Ну что? Докладывай!
Потом говорит, - я есть, знаешь, как хочу?!
Оголодал за неделю: рубашку снял - ребра торчат. Одним махом съел две тарелки супа, потом в кастрюлю заглянул, может осталось? Я руками развела: увы холодильник тоже пуст. Сам, мол, понимаешь, снабжение семейства возложено на тебя, а ты увольнительную попросил, так что, извини... Я с ребеночком сижу, у меня хлопот - невпроворот - А предки-то что же? Неужели помочь не могли? - поинтересовался он. - Кстати, как они, в порядке?
- Как всегда, - говорю. - Папа сутками в своей части пропадает, мама в ателье стаж дорабатывает. Насчет помощи не обращалась, ты же сам говорил, мы должны быть самостоятельны.
Скажи спасибо, что у моей мамы давление и ей надо в лесопарке воздухом дышать, а то бы с нашим сыном и погулять было некому...
Пашка сказал "спасибо" и нырк в своего Эйнштейна. Я ему так тихонечко Пашенька, ты уже три года одну и ту же книжку читаешь, неужели не надоело?
Не слышит. С головой нырнул.
Я ему в самое ухо:
- Паш! Что я спросила?
- Ну, что ты Маринка, - отвечает. - Конечно, не надоело, ты же знаешь, как я тебя люблю!
- Явился муж, - сказала я. - Вроде бы тут, а вроде и нет... А у нас целая гора пеленок накопилась...
Пашка посмотрел на меня отсутствующим взглядом, помолчал, подумал, потом театрально поднял руку:
-Пеленки - это оковы личности, и чем дольше держать в них человечество, тем длиннее будет его путь к познанию.
Встал и с книгой подмышкой двинулся в ванную.
Просто смех, но я специально заметила, больше часа оттуда не раздавалось ни звука. Вода полилась в тот момент, когда окончились показательные выступления по фигурному катанию, и папа выключил телевизор.
Услыхав, что из ванны доносятся всплески, мама многозначительно вздохнула и посмотрела на меня. А я сделала вид, что ничего не вижу, ничего не слышу и пошла в ванную - посмотреть, что там происходит.
Предчувствия меня не обмануло: мой ненаглядный муж сидел на бачке с детским бельем, положив своего любимого Эйнштейна на стиральную доску, которую он пристроил на раковине. Одной рукой он поигрывал со струей воды, льющейся из крана, а другой, как всегда, когда его мысль напряженно работала, теребил свою русую бороду. Картина, достойная кисти художника! Реалиста, конечно.
- Пашенька!
Мне в ответ - ласковый восторженный взгляд.
- О, сколь прекрасны вы и удивительны, Марина Петровна!
- Пашенька, ты же большой умный мальчик, - сказала я, - не уводи меня в сторону от магистральных задач сегодняшнего дня. Я, разумеется, прекрасна и тем более - удивительна, но...
- Все, все, все, - он сунул мне в руки раскрытую книгу, - Отнеси, пожалуйста, на кухню, только не захлопни или, лучше всего, заложи газетой. Через пятнадцать минут я у твоих ног, и, знаешь, что расскажу? Потрясающую историю о том, как два друга, сами того не ожидая...
- Бог в помощь! - прервала я его монолог и пододвинула большой таз, - В конце-концов ты не только физик-теоретик, а и отец.
-Все, все, все, - согласился он. - Отец.
- И, наконец, взялся за стирку.
Я тихо прикрыла дверь и пошла ставить чайник.
- Опять засиделись заполночь, - упрекнула мама. - Режим есть основа всего. Коль ты уж вынуждена не работать, то, тем более, не надо распускаться. И если твой Павел - сова, то зачем же тебе, жаворонку, не спать по ночам?
-Наташенька, предоставь их самим себе. - примирительно сказал папа. Не надо так волноваться по пустякам.
- Вот именно, мамочка - подтвердила я и на всякий случай быстро выскользнула из кухни.
Всю эту неделю маме очень хотелось высказаться, а мне не хотелось, чтобы это произошло именно сегодня.
Ведь у Пашки явно счастливый день, какая-то удача, и как только родители улягутся спать, он мне все расскажет не торопясь.
Пока Пашка вершил свое отцовское действо, я тихонечко сидела возле нашего дитяти - такого маленького, беззащитного, с тонкими беленькими кудряшками на шейке, с длинными, подрагивающими во сне ресничками, - и пыталась представить, каким он станет лет через двадцать. Но почему-то у меня это плохо получалось:
все время виделся Пашка. То загорелый, с выгоревшими до бела волосами, в альпинистских доспехах, с огромным рюкзачищем за спиной.
То коротко подстриженный, тощий, бледный после досрочно сданной сессии, в гимнастерке, кирзовых сапогах и тоже с рюкзаком - таким он был, когда я его на сборы пришла провожать и рыдала на вокзале как самая последняя дура, а потом, как только лейтенант отвернулся, прыгнула в тамбур и доехала с ребятами до самой Тулы... Никогда мне не забыть Ленкиного выражения лица, она осталась одна на перроне и даже вслед не помахала, так растерялась. Тот день все решил. Не явись я с повинной, быть бы Ленке, а не мне его женой.
А в чем, собственно, я была виновата?
Всего-навсего в походе, еще в десятом классе, ушла ночью купаться с физруком. Он же спрашивал ребят, кто пойдет, всех позвал. Кто же виноват, что они предпочли песни петь у костра, а не купаться под луной? Мне бы тогда сразу Пашке признаться, я, мол, всем девчонкам назло пошла: в этого физрука все девы из двух десятых и двух девятых классов были влюблены до умопомрачения... А я решила: пусть мой Атос поревнует, посмотрим, что дальше будет. Вот и посмотрела... Стал Ковалев студентом, прописался в институтской библиотеке, и уж тут Ленка оказалась самым нужным человеком. Она из-за него два раза работу меняла, по мере возрастания Пашкиных профессиональных и интеллектуальных запросов: сначала перешла в городскую публичную научно-техническую библиотеку, а потом в историческую. И привык он к ней, вроде как к книжному шкафу. Вобщем, дороговато мне эта его привычка обошлась.
Через два года мы встретились в школе на встрече бывших выпускников. Он едва мне кивнул и чуть ли не три часа простоял у окошка с нашим физиком, Евстигнеем. Математичка, конечно, и тут своего не упустила, свела со мной давние счеты. Она сразу поняла, что я маюсь от неразделенной любви, подошла и, задумчиво глядя Пашке в спину, говорит: