— Роман. Цыбин. Из Читы.
— Андреев. Григорий. Из Челябинской области.
— Теперь мы с тобой друзья. Поторопимся.
— Вы с лейтенантом земляки, что ли?
— Нет. На финской подружились.
Уже подходили к особняку, когда Цыбин напомнил:
— Моему Косте о царапине ни гу-гу.
— Могила! — уверил Андреев.
4
Ночь. Трепетная, мглистая. Казалось, подует ветерок покрепче, развеет эту мглу и станет светло. И нужна-то эта мгла для маскировки — чтоб дать спокойно поспать солдатам Анжерова.
Взвод Самуся отдыхал в глубине парка, под липами. Сквозь серую муть неясно белело здание дворца. Там не спали. Штаб работал.
Андреев прижался спиной к спине Игонина. Петро дышал ровно и глубоко, изредка всхрапывая. С другого края крутился маленький Тюрин. То свертывался калачиком, доставая коленями подбородок и чмокая во сне губами, то вытягивался во весь рост, откидывая руку в сторону. И что-то бормотал.
Бесшумно, словно призрак, бродил между деревьями дневальный. Вот прибежал из штаба связной, пошептался с дневальным, и вместе они ходили по биваку и искали лейтенанта Самуся, который спал недалеко от Андреева. Нашли. Самусь спал чутко и тревожно, вскочил сразу же, спросил:
— В чем дело?
— К капитану, товарищ лейтенант.
Андреев слышал, как Самусь вздохнул и пружинисто вскочил на ноги.
«Наверное, какое-нибудь задание срочное дадут нашему взводу, — подумал Григорий. — Нам всегда везет. Как куда послать — взвод Самуся, что ни задание — взвод Самуся. Лейтенант — мужик хороший, ничего не скажешь. Да вот какой-то безответный, чтоб возразить комроты или комбату — ни за что! В первом взводе лейтенант нахрапистый; самому Анжерову огрызается. Вот нашего везде и суют, а мы отдуваемся за всех. И чего не спится — бессонница, что ли, напала?»
А проснулся Григорий оттого, что Тюрин, ворочаясь, стукнул его рукой по лицу. Стоило проснуться, как в голову полезли всякие непрошеные мысли. Пережитое в последние дни легло неисчезающей тяжестью на сердце. Ночью острее ощущаешь боль. Неделю назад мысли были ясны и спокойны, настроение ровное и светлое. Теперь оно не вернется, то настроение. Должно бы родиться иное, более подходящее для обстановки. Но не рождалось. Игонин, думалось Григорию, быстрее и легче приспособился, с какой-то легкой иронией и безразличием к самому себе.
Андреев вчера поведал ему о своих мыслях — сомнениях о том, что не понимает, почему так развиваются события. Воевать, что ли, не умеем? Или в самом деле предали нас? Как это все объяснить? Связать между собой?
— Зачем? — спросил Игонин. — Дышишь — и хорошо. А связывают и объясняют пусть другие. У нас с тобой колокольня низкая.
— Колокольня, колокольня, при чем тут колокольня?
— Чего ругаешься, — улыбнулся Петро. — Что ты хочешь? От меня — что хочешь? Думаешь, утешу, как поп, и отвечу на вопросы, как цыганка? Не по адресу обратился.
— Дурачком притворяешься, уходишь от разговора, а я с тобой по душам...
— А я по ушам? Ты это хотел сказать, маэстро? — перебил его Игонин. — Эх ты, интеллигенция. Мне, между прочим, веселее живется, если я не думаю в мировом масштабе. Ясно? И тебе советую: думай о том, как бы нам с тобой дожить до завтра да пожрать бы досыта. Не утруждай свою драгоценную голову непосильными мыслями — арбуз может не выдержать.
— А! — махнул рукой Андреев. — С тобой серьезно не поговоришь. Смешочки да шуточки. У тебя что, в груди сердце или вилок капусты?
Игонин остро и обиженно глянул на Андреева, словно бы полоснул бритвой, и без обычной дурашливости возразил:
— Сердце. Ясно? Оно кровью обливается, понял? И катись ты от меня колбасой, не трави своей меланхолией. И точка.
Игонин отвернулся. Тюрин толкнул Григория локтем в бок: мол, видал, какая заноза? Поговорить толком не хочет: то на шутку сворачивает, то режет, как бритва.
— А ты-то чего пихаешься? — окрысился Андреев на Семена. — Понимал бы хоть что-нибудь!
Тюрин, не ожидавший от обычно вежливого Андреева такого, бестолково заморгал глазами. Сейчас Петро спит сном праведника, славно нет на свете кровопролития. Тюрин слабее всех — тяжело переживает сумятицу, труднее привыкает к новой обстановке. И во сне ему нет покоя.
Андреев повернулся на спину. Листва закрывала небо, а все равно вон там пробился зеленый лучик далекой звезды. В листве сонно попискивала пичуга.