Андреев издалека смотрел на своего командира и помаленьку обретал душевное равновесие. Думал: «С ним — за каменной стеной. Не пропадешь». Не одного Андреева согревала такая мысль. Игонин, тронув Григория за рукав, высказался без обычной ворчливости, показывая на Анжерова:
— Вот убери у него шпалу, а большую звезду пришпандорь — генерал будет, и точка! Я, правда, мало видел генералов, дружбы у меня с ними что-то не получилось, но наш сейчас выглядит погенералистее некоторых! Так, Гришуха?
Андреев улыбнулся и в знак согласия кивнул головой.
А на совете командиров решено было двигаться в Белосток, в штаб армии. Анжеров хоть и понимал, что это не лучший выход из положения, но иного не было, и он дал команду выступать.
На марше колонну накрыли самолеты-штурмовики, штук пятнадцать, если не больше, — никому в голову не пришло считать их. Вынырнули из-за леска вдруг и бросились в атаку на бреющем полете. Андреев, оглушенный воем моторов и пулеметной стрельбой, упал в кювет и пополз. Куда? Зачем? А не все ли равно куда и зачем, просто не мог без движения лежать, не мог, и все. Инстинкт толкал вперед — будто в непрерывном движении меньше опасности, можно спастись от пуль, от гибели. Только бы не лежать, только бы ползти, ползти. И Андреев полз, вжимаясь в землю, а над ним с воем и грохотом кружило железное воронье. Каждый целил лишь в него, Андреева.
Неужели вот так глупо оборвется жизнь? Извиваешься в кювете, как червяк, а фашист злобно ухмыляется в своем самолете. Ну погоди, гад, я тебе не червяк, я тебя еще угощу острой пулей. Вот только отползу еще метров пять — и буду стрелять. Буду! Твердил упрямо: «Буду, буду!» Но пересилить себя не мог, не мог одолеть страх.
Потом вдруг головой ткнулся о что-то твердое. Рывком приподнялся, и перед глазами вырос до гигантских размеров кованый каблук сапога. Оборвалось все в душе: «Мертвец». Отпрянул назад. Но «мертвец» голосом лейтенанта Самуся спросил:
— Береговой, что ли?
— Не-е, — прохрипел Андреев. — Это я.
— Кто? Да не паши носом землю!
Андреев сел, хотя и было страшно. Самусь лежал в кювете на спине, заложив руки за голову, и наблюдал за самолетами. Кобура с пистолетом (передвинута на самый живот и расстегнута, будто лейтенант собирался стрелять. Лицо его казалось спокойным, невозмутимым, только необычная бледность покрыла его. Нос, как успел заметить Андреев, заострился, и это, пожалуй, сильнее всего врубилось в память — заострившийся, какой-то неестественно вытянутый нос Самуся. Лейтенант походил бы на притомившегося путника, сморенного летней жарой, если бы не этот нос.
Взяли бы сейчас Андреева и окатили ключевой водой или прижгли пятки раскаленными углями, но он, наверно, все равно не победил бы в себе страх, который был сильнее разума. Но вид Самуся, лежащего на спине и деловито наблюдающего за стервятниками, вернул его в нормальное состояние, когда уже не страх, а разум командует поступками человека.
— Андреев? — проговорил Самусь, когда Григорий сел. — Лежать надо, а не протирать на животе гимнастерку.
— Я не протираю.
— Здесь где-то Береговой ползал, не видел его?
— Нет.
— Ложись, ложись, нечего красоваться.
Андреев лег тоже на спину и удивительно — успокоился. Голубое небо, что ли, успокоило его? Тогда вскинул винтовку, поймал в прицел черное брюхо штурмовика и нажал спуск. Выстрел хлопнул неслышно, однако в плечо прикладом ударило ощутимо.
— Брось! — крикнул Самусь. — Все равно без толку.
Но Григорий выстрелил еще раз. И будто испугавшись его выстрелов, самолеты скрылись за лесом.
— Напугал ты их, — усмехнулся Самусь, вставая и отряхивая с себя сор. — Где-то здесь Береговой был.
Старшину Берегового Самусь и Андреев разыскали недалеко от кювета. Видно, старшина пытался убежать подальше от дороги, но не успел отмахать и первой сотни шагов. Его прошила насквозь пулеметная очередь — поперек спины. Береговой лежал вниз лицом, выбросив вперед правую руку и поджав под себя левую. Гимнастерка на спине набухла кровью. Пилотка валялась тут же. Бортик ее отогнулся, и оттуда торчало острие иголки.
Береговой любил говорить:
«Боец не должен иметь ничего лишнего, но у него должно быть все. Понятно? Все, и ничего лишнего! И главнее всего в походе — иголка с ниткой. Мотайте на ус, салаки!»
Бойцы подсмеивались над старшиной, особенно разыгрывал его часто за глаза Петро Игонин.
— Что такое боец, салаки? — дурачился Петро. — Боец — это, прежде всего, обладатель иголки и нитки. Нет иголки — нет бойца.