Оцепенение спало. Машина откатывается в сторону, освобождая путь. Пьяного шофера полковник сажает в свою машинку, укрывает одеялами. Мальчик еще совсем молодой, он пытался забыться и не понимал, насколько близка была смерть. Щеки и нос он уже отморозил. Дорога резко уходит вниз. Еще одна проклятая расщелина! Склон обледенел; солдаты цепочкой скользят по нему в овраг. Машины приходится спускать на тросах, шум перекрывает звонкий голос командира первой роты.
– Стоять, стоять! Правее!.. Эй, вы там, про тормоза не забывайте!
У комроты прострелено плечо, но и он застрял здесь с ними. Рота ему теперь и дом, и лазарет. Орудие срывается с троса и, перекатываясь и грохоча, стальной лавиной обрушивается прямо на людей. Раздаются крики, стоны… Ночь уносит своих первых жертв. Но вот же они наконец, долгожданные тягачи! Один из них проломил жиденький мостик и теперь торчит клином, перегораживая проход. Вытащить его невозможно. Второй в беспомощности замер на противоположном берегу – лед его веса не выдержит. К машине полковника подлетает фельдфебель Штрак, не в силах вымолвить ни слова. В глазах его немой вопрос. Он не знает, что делать.
– Взрывайте! – жестко приказывает Штайгман. Вид у него вдруг становится, как у старой развалины. Фельдфебель замирает, как вкопанный, точно не понял, что ему сказали. Так значит, все эти сверхчеловеческие усилия были напрасны? Перед внутренним взором его предстает, как он докладывает о потерях, как попадает за утрату орудия под трибунал… Вот просто так взять – и взорвать собственные пушки… И жизнь продолжится?
– Взорвать? – переспрашивает он, не веря собственным ушам. – Наши орудия? Неужто так надо?
За шесть лет службы он еще никогда не задавал подобных вопросов. Но непредвиденные обстоятельства меняют человека, и Штайгман это понимает.
– Не задавайте вопросов, Штарк, – почти отеческим тоном обращается он к фельдфебелю. – Я тоже не задаю.
Они добрались до широкой дороги.
– Стой! Сто-о-ой!
Неужто они у цели? Нет, до цели еще далеко, очень далеко. Привал! В лучах утренней зари полыхает деревушка. В чаду тлеющих руин, где-то на границе льда и пламени кони и люди, тесно прижавшись друг к другу, погружаются в сон. Сверху их припорашивает пепел. Поступает сообщение от арьергарда: “Враг преследует осторожно. Подбили два танка”.
– Подбили два тридцать четвертых! – шепотом передают по рядам. – Им нас пока что не взять! Мы еще что-то можем, можем еще сражаться!
Проходит несколько минут – и они снова двигаются в путь. Всё при себе: и раненые, и погибшие. Не хватает только орудий и перегруженной машины с боеприпасами, которая прокладывала себе путь в стороне от колонны. Они продержались первую ужасную ночь, прошли проверку на прочность. Есть еще порох в пороховницах.
“Фольксваген 82” полковника медленно объезжает ряды. Лицо его уже не скрывает невероятного напряжения, всей серьезности ситуации. Перед ним вновь показывается фельдфебель Штрак.
– Мы бы сдюжили, господин полковник! – кричит он. – Но пришлось бы тяжело… Какие у нас были прекрасные орудия! Ну да ничего не попишешь, значит, так было надо. Такие жертвы ведь не бывают напрасны!
Полковник молчит. Лицо его превратилось в маску. “Нет, не бывают, – думает он. – Надеюсь, что не бывают…”
Переправа через Дон! Казалось, бесконечно перебирались с холма на холм колонны марширующей пехоты, орудия, обозы и танки, виляя, спускались к широкой реке, тянулись по деревянному мосту, через хутор Песковатка на восточном берегу, уходили в бескрайние сталинградские степи и терялись вдали. Опасения не подтвердились. Их не тронула советская артиллерия, которая в тот момент обстреливала северную переправу близ хутора Вертячего, лишь несколько авиабомб упало рядом, и переход их происходил упорядоченно, без каких-либо серьезных инцидентов. Вернулся порядок – вернулась и уверенность в собственных силах; кризис был преодолен.
Майор Кальвайт, наконец подведший танки к Дону, вместе с другими танковыми подразделениями вел бой у предмостных укреплений, чтобы обеспечить отход оставшихся подразделений 6-го корпуса. Благодаря быстрому отводу сражавшихся под Бекетовкой дивизий и силам, поспешно согнанным с других участков, им удалось использовать брошенные русскими позиции в долине реки Карповки и соорудить новую южную линию фронта, которая, несмотря на свою скудность, на первых порах держалась. Начали вырисовываться очертания Сталинградского котла.
Полковник фон Герман в сопровождении Унольда и Бройера направился в штаб корпуса в Песковатке за новыми распоряжениями. Надежно защищенный от бомбежки, штаб с наивысшим комфортом располагался в роскошных жилых и рабочих помещениях, прорубленных инженерными войсками в подножии крутого склона. Пока командиры совещались в святая святых, Бройер сидел в плетеном кресле в приемной и листал разложенные на столике иллюстрированные журналы. Гляньте-ка, репортаж из России с картинками! “Девушка в Киеве”, – гласил заголовок. В модном наряде, гордо подняв кудрявую голову и держа в руке перчатки, она прогуливалась по “разрушенной столице”; рядом с ней катил на ручной тележке огромный чемодан маленький “абориген”. Вот она в элегантном купальном костюме принимает “солнечную ванну на берегу Днепра”, легкомысленно и открыто улыбаясь в камеру. Вот на заднем плане кто-то играет в мяч… “Как, однако, легко некоторым дается война! – подумал обер-лейтенант, отложив журнал. – Знают ли они там вообще, какие были принесены жертвы, сколько должно было погибнуть людей, чтобы какая-нибудь Лотта Шульце или Ютта Майер могла развлекаться тут на востоке, играя новую, современную, располагающую роль представительницы «высшей расы»?” Но от мыслей этих ему не становилось горько – слишком далек он был от этих людей, от их образа жизни и мышления; он чувствовал, что они отстали от него не на одно десятилетие. Да и ради них ли, ради их ли поверхностной корысти они сражались? Нет, вовсе нет! А ради чего тогда? Возможно, лишь ради себя самих, ради того, чтобы выйти из этого испытания более зрелыми, совершенными, лучшими людьми? Он знал, что его жизнь никогда уже не будет прежней, никогда не сможет он уже так беззаботно, бездумно, безо всяких устремлений валяться на пляже, как валялся когда-то. Впечатления от войны были неизгладимы. Они глубоко проникли в его существо, неразрывно срослись с ним, и забыть их было не дано…