И при свете звезд я целовал эту прекрасную юную девушку, и она смущалась от того, что рядом проходят люди и видят нас, но ни тени ломания не было в ней. Как и ни тени опытности, распущенности, пустого кокетства. Неисповедимыми путями вела нас судьба по разным совершенно дорогам, я родился в Москве, она в Ленинграде, ни разу не скрещивались наши пути до этого времени, но вот скрестились – мы оба добрались до этой точки скрещения как будто бы без потерь. Она, юная. И я, взрослый.
– Роберт, наверное, ушел, наконец. Пойдем? – сказал я.
– Пойдем. Только знаешь, я… Ты не обидишься на меня, если… – начала она все-таки, когда по пути мы обнимались в одной из темных аллей. – Если я буду не совсем готова, то…
– Не обижусь, не обижусь, что бы ни было. Но ты и сама этого захочешь.
Когда подошли к дому, увидели свет в моих окнах.
– Может быть, он просто забыл погасить? – сказал я, наивный.
– Нет, он наверняка еще там, – возразила она уверенно.
Подождали все-таки на одной из темных аллей. А свет все горел.
Пошли.
– Он попытался бы убить меня, если бы был в силах, – сказал я. – Но он не в силах, несчастный, к тому же трус.
– Да уж, куда ему, – усмехнулась она.
Действительно, он был в комнате. Чемодан стоял, давно собранный, а бедный начальник лаборатории сидел перед чемоданом, и когда мы вошли, сделал вид, что дошнуровывает ботинок. Почти час, выходит, понадобился ему, чтобы зашнуровать ботинки – ведь чемодан был собран еще вчера!
– Извините, я немного задержался, – сказал он, дошнуровав.
Взял свои вещички и вышел. Все забрал он – и портативный кассетный магнитофон, который мы брали на двоих, а перед самым отъездом до часу ночи делали записи с моих больших пленок, и лимонные дольки – любимые Галкины конфеты, купленные специально для нее, – и консервы, которые мы тоже хранили у меня для гостей. И даже коробку из-под долек, которую я приспособил для мелкого мусора. Одно забыл – скомканную, скрученную тесемку, которую мурыжил целый час в ожидании нашего прихода – чтобы, значит, удостовериться. «Дошнуровывая ботинок», забыл это «вещественное доказательство».
11
Эту ночь я тем более никогда не забуду. Опыта у меня хватает и опыта вполне положительного, но такой радости, такой песни от простого соприкосновения человеческих тел, я до того момента не испытывал, казалось, никогда. Конечно, тело ее было прекрасно – молодое, сильное женское тело, крепкое, пропорционально сложенное, как будто вылепленное из упругого, нежного материала великим скульптором.
Именно от простого соприкосновения, я не оговорился, потому что в первые минуты, к счастью, я вовсе не стремился к «форсированию событий». Именно соприкосновения, вполне пока «беспорочного» – если это понятие имеет какое-то значение, потому что о каком же пороке может идти речь, если двое стремятся друг к другу, если сама природа ласково и властно влечет… Божественная музыка объятий, нежных ласк, поцелуев и вздохов… Не переставая, она стонала, как маленький ребенок, и так же – естественно, искренне – тянулась ко мне, и наши тела пели песню, это был именно дуэт с переменными соло, и он, кажется, мог длиться до бесконечности.
Разумеется, состоялось в конце концов все, что и должно было состояться, и вот удивительно: ничего по существу не изменилось от того, что мы в какой-то момент стали формально «близки». Ведь наша песня началась раньше, а в естественно наступивший «звездный» миг Первого Проникновения, она лишь продолжилась… Мы не были слепыми рабами природы, мы свободно следовали ее сладкому зову… И все-таки, конечно же, это было крещендо, пик восторга, окончательно соединивший нас.
Да, сказалась моя приобретенная выносливость, мой опыт, победа над беспомощной, неуклюжей сопливостью, с таким трудом достигнутая раскрепощенность – но я-то ладно, у меня было все-таки время, чтобы научиться, но вот она… Откуда у нее эта свобода, раскованность, ни на миг не переходящая в распущенность, откуда эта зрелая чистота – именно зрелая, бесстрашная и открытая?
Конечно, не выспались, но утром она была свежа, как ни в чем не бывало, и по-прежнему от нее хорошо пахло – шампунем, которым она мыла волосы, и ароматом молодого здорового тела. Когда возвращалась после завтрака, цветущая и смеющаяся, сказала: