– А девочки на набережной, у причала. Вы их не встретили? – вполне доброжелательно произнесла она.
И мы пошли. И действительно у причала увидели их. Двух Лен. Они стояли в сумерках, прислонившись к железному парапету, и смотрели, как мы приближаемся. А когда мы приблизились, глаза первой фрейлины заполнили все ее лицо, смотрели на меня, не отрываясь, и светились таинственным светом. И губы ее слегка шевелились, как будто она очень хотела сказать мне что-то. И если есть на самом деле такое явление, как биотоки, то они просто струями излучались и образовывали за моим затылком завихрение таким образом, что прямо-таки притягивали меня к ней… Что это вдруг?
– Ну, как жизнь, Лена? – бодро спросил я.
– По-разному, – сказала она, и я только еще убедился в том, что почувствовал с первого взгляда.
Так она это сказала, с такой интонацией, не отводя своих огромных светящихся глаз, что стало ясно: я могу ее сейчас взять за руку и вести. Она пойдет. Ничего себе, да?
Вася говорил что-то другой Лене, а мы с первой фрейлиной продолжали смотреть друг на друга. Машинально я взял ее за руку, и тотчас сжавшиеся вокруг моей кисти пальцы ее еще раз подтвердили то, о чем я подумал.
И мы все четверо, разговаривая о чем-то, пошли по набережной. Начался дождь.
– Придешь ко мне чуть попозже? – спросил я свою Лену тихо.
– Приду, – ответила она тотчас.
Мы все направились ко мне смотреть камешки. Посмотрели – Вася не преминул сказать, что у него коллекция больше и богаче, что я, разумеется, подтвердил, – а другая Лена сказала, что ее ждут, а потому придется уж как-нибудь одному Роберту… Вышли все, но через некоторое время мы с первой фрейлиной вернулись.
Вернулись, вошли в мою комнату. Едва вошли, как Лена сказала, что очень устала сегодня и хочет спать.
– Ты останешься у меня? – спросил я.
– Нет, сейчас пойду.
Но не пошла. Все было на этот раз как-то спокойно и просто. Мы легли рядом, составив кровати, но не касаясь друг друга. И спали. Но под утро…
Да, сколько же все-таки туману напустили по этому поводу не очень уважаемые мною наши предшественники-братья! Сколько пустых наставлений, здорово похожих на заклинания от нечистой силы. А любовь как расценивали? Чем больше человек ослеплен, чем больше он не владеет собой, чем больше он фактически эгоист, причем одуревший, ничего не соображающий, не могущий даже видеть, словно обалдевшее от похоти животное – тем больше он, значит, любит… И тем больше ему прощается. Даже в Уголовном суде человек, ослепленный ревностью или внезапным аффектом получает скидку… Фантастика! Кто кого перещеголяет в тупом безумстве! Как будто голова дана человеку для того, чтобы ее терять, как будто разум только и ждет, чтобы его лишились. И это как раз считалось, а частенько и сейчас считается мужественным, «крутым», «прикольным»! Когда человек размышляет («шестьюдесятью секундами смысла»…), когда сохраняет голову, когда видит, что делает, то это, якобы, унижает женщину. Это он, значит, не любит и рассудочен, холоден. Что ж удивляться, что молодежь наша понятия не имеет о том, что к чему, как и зачем, и думает, что главное – разрядиться, а «все мужики сво…», а «все женщины бля…» ?
В сумеречном, опаловом свете утра обнаженная Лена была прекрасна. Не закрываясь и почти совсем не смущаясь, она лежала рядом со мной, спокойно и естественно, позволяя мне любоваться ею и осторожно ласкать. Я смотрел на нее, любуясь то одним, то другим плавным изгибом божественной плоти, гладил и целовал нежно и бережно, и не знаю, что было в ней прекраснее – лицо с полузакрытыми глазами и длинными ресницами, осиянное легкой блаженной улыбкой, плечи, шея, изящные руки с удивительно красивыми тонкими и гибкими пальцами, светлые, жемчужные холмики грудей – «гранаты», по выражению Низами… Или сходящиеся округлые линии ног, плавная выпуклость бедер, нежная бархатная поверхность живота с аккуратной впадинкой посередине и – особенно! – коричневато-розовые влажные лепестки, скрытые в мягких, золотисто-каштановых завитках волос, подпираемые двумя белыми (без загара), тесно сдвинутыми яблоками снизу…
«Отыскал я роз охапку между ивняков,
Потонул в охапке белых, алых лепестков,» -
так писал Низами.
Да-да, два коричневато-розовых, чуть сморщенных лепестка, полускрытых в золотисто-каштановых завитках волос, открылись моим глазам, когда Лена, покорно мне подчиняясь, раздвинула свои роскошные бедра. В волнении созерцал я таинство природы. Сердце билось, горло сжималось в восторге… Я трепетно трогал нежнейшие эти складочки, раздвигал осторожно, и она не возражала, ей нравилось, она улыбалась какой-то, казалось мне, материнской улыбкой. Раздвинутые складочки были похожи на небольшую розово-перламутровую ракушку с чуть загнутыми вовнутрь толстенькими краями. Святое женское естество было перед моими глазами, обитель и источник блаженства – изначальная колыбель, сокровенный альков, чертоги Богини Любви… Путь в неведомое…