— Ну а всё-таки?
Она задумалась. Дело было на уроке географии. Учителя географии прозвали Дэнди. Стройный, в новеньком костюме, чистенький, он прохаживался по классу, поглядывал на носки своих блестящих туфель. Шелестов заикался у доски.
— Я бы не вышла, — сказала наконец Лидочка, — я бы устроилась в птицесовхоз работать.
Она помолчала, выждав, когда Дэнди отвернётся.
— Так я бы никогда не вышла, — продолжала она, — это ужасно! Ты видел его, Борька?
— Кого?
— Мужа Котляровой.
— Нет.
— Он старый, ему лет двадцать пять.
— Сивотина, — сказал Дэнди.
Лидочка встала.
— Вы о чём любезничаете? — Дэнди пригладил ладонью свои вьющиеся, очевидно завитые, волосы. Лицо у него бледное, подбородок острый. Он похож на Грибоедова.
— Садитесь, Сивотина, — сказал Дэнди.
— Знаешь, как они поженились? — сказала Лидочка, глядя на Шелестова.
— Нет.
— Это ужасно!.. Он квартировал у них. Помнишь, на лугу палатки стояли?
Я кивнул.
— Ну вот. Он купил корову, будто для себя. Овец завёл. А мать её ухаживала за этой скотиной, он платил ей деньги. Он приехал из Германии, у него были всякие вещи дорогие. Котлярова ничего и не подозревала. А когда она получила паспорт, он стал за ней ухаживать. Представляешь? Ужасно! Он ей и не говорил о своих намерениях. С матерью только шептался. Мать и заставила её. Как ты на это смотришь? Правда, ужасно?
— Ничего ужасного, — сказал я.
— Картавин! — сказал Дэнди.
Я встал.
— А вы о чём нашёптываете соседке?
— Ни о чём.
Дэнди стряхнул пальцем с плеча пушинку.
— Садитесь.
Лидочка взяла лист бумаги. Написала: «Неужели не ужасно? Вы, ребята, ничего не понимаете».
Я придвинул к себе лист и взял карандаш. «Если б это было ужасно, ты бы кричала, визжала и плакала. И кто узнал бы об этом, делал бы то же самое. А мы с тобой шепчемся на уроке и боимся не этого ужасного, а Дэнди. Значит, это не ужасно, а вполне нормально, обыкновенно. — Я подумал и добавил: — Ужасно от слова «ужас». Ты знаешь, что такое ужас?»
Я отодвинул лист. Шелестов всё заикается у доски. Лидочка написала:
«Ты придираешься к словам. Я бы повесилась, если бы мама заставляла меня выйти так замуж. Этого тебе мало? Разве не ужасно?»
Я написал: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Я знаю твоё будущее: ты выйдешь замуж за столетнего старика и у тебя будет десять человек детей. С утра до вечера они будут кричать: «Мама, каши!»
Лидочка прыснула в стол. Дэнди сказал:
— Сивотина, покажите, пожалуйста, мне эту бумажку. Я хочу тоже посмеяться. Весь класс желает посмеяться. Сивотина?
Лидочка встала, сунув лист под парту. Я забираю его. Витька сзади меня. Его рука выглядывает из-под парты. Исчезает вместе с листком.
— У меня ничего нет, — говорит она.
— А что же вы читали?
— Ничего.
— Что ж я, слепой? — Он поднялся на носки, покачиваясь. — Картавин.
Я встаю.
— Вы писали только что?
— Писал.
— Кому?
— Сам для себя. Я веду дневник. Мелькнула интересная мысль. И я записал.
— М-да… Садитесь. И вы садитесь. Дневник… И вы давно ведёте дневник, Картавин?
— Давно, Георгий Иванович. С детства.
Класс оживляется, ожидая дальнейшего разговора. Дэнди, я это знаю, горит желанием поострить. Но, взглянув на часы, удивлённо вскидывает брови, стучит указкой по столу. Урок продолжается.
От наших девчонок я узнал, что Дэнди приехал сюда из Курска. Здесь сошёлся с учительницей Махровой, ведущей младшие классы. Живёт у неё. Дэнди не кричит никогда на учеников. Ведёт себя так, будто ему безразлично, приготовил ты урок, нет ли. Но он наделён чутьём подмечать смешные, корявые чёрточки в человеке. И если недоволен учеником, запросто заставит хохотать над ним весь класс. Это хуже криков и ругани.
Я заметил, что девчонки чаще ребят попадают под его остроты. И особенно наши классные красавицы. У нас их три. Сивотина, Ира Байкова и Неля Сухорукова. Сивотиной достаются от Дэнди снисходительные остроты за её непоседливость. Она ведь отличница. Так как она пришла из семилетки, мне кажется, первое время к ней придирались учителя. Должно быть, им не верилось, что такая вертлявая и красивая девочка может хорошо учиться. Часто вызывали её к доске. Спрашивали из прошлого. Очутившись у доски или стоя за партой, Лидочка мигом меняется. Чёрные бровки её сходятся. В голове будто что-то включается, и она говорит без запинки. Забудет, посмотрит в пол, вскинет голову и опять говорит. Я всегда любуюсь и горжусь ею, когда она отвечает.
Ира Байкова «холодная красавица», так я назвал её мысленно. Весной и осенью она ходит в туфельках на каблучках и выглядит взрослой девушкой. У неё тонкая талия, длинные вьющиеся тёмные волосы. Иногда она стягивает их в пучок на затылке. Тогда отчётливо выделяются её гладкий выпуклый лоб, сросшиеся брови и прямой нос. Вид у неё делается особенно надменный. Сивотина представляется мне княжной Мэри. А Байкова — какой-то молодой, чрезвычайно гордой графиней. С ребятами почти не разговаривает. Из девочек она дружит, вернее беседует на переменках, с одной Надей Лебедевой, некрасивой и тихой ученицей, уступающей ей во всём.
Когда Байкову вызывают к доске, я смотрю на её махровые ресницы. Но у доски всё очарование её пропадает. Учится она посредственно. Кусает губы, вертит в руках ручку. И молчит. В такие минуты жалко её. Почему она не учит? Ей больше всего достаётся от Дэнди.
— Ирэна Байкова! — произносит он торжественно.
Она встаёт.
— Прошу вас к доске, — говорит он, глядя на неё пристально.
Она закусывает губу, мельком смотрит в учебник. Плывёт к доске, гордо откидывает волосы от щёк. Все тридцать пар глаз смотрят на неё. Молчание.
— Простите, вы приготовили урок? — Дэнди склоняет свою голову немного набок.
— Да. Я готовила.
— Прекрасно. Расскажите нам о климате Франции. О земледелии в этой стране. Прошу вас.
Байкова смотрит в окно. Длинные пальцы ломают карандаш.
— Франция — развитая капиталистическая страна, — начинает Байкова.
Сказав ещё несколько фраз, умолкает.
— Ну и что же? — говорит Дэнди, оглядывая её с ног до головы. — Дальше?
И ему, и всем ясно, что она не учила урока. Может, и учила, но плохо, и теперь всё забыла. Пава, Японка или немка Эмма Васильевна поставили бы ей двойку. Поворчали бы. Дэнди так просто её не отпустит. Сядет к столу, сидит молча, нагнетая тишину.
— Скажите, Ирэна, — произносит он чётко, вскидывая брови, упираясь левой рукой в бок и глядя куда-то поверх моей головы. Никто не зовёт её Ирэной, зовут просто Ирой. — Скажите, Ирэна Байкова, — повторяет он, — вы что, не любите эту страну и потому не пожелали прочесть о ней сорок строчек? Всего сорок строчек!
Молчание.
— Не нравится она вам? Странно… Говорят, молчание — знак согласия.
Он резко встаёт, начинает ходить.
— Не понимаю. Франция дала человечеству столько великих людей. Вы читаете литературу? Мопассан вам знаком?
Шумок прокатывается по классу. Мопассана читали, читают тайком.
Пол-урока Дэнди мучает её. На место она идёт пошатываясь, вся красная. И таким образом он заставил её учить. Она, злая, возненавидела Дэнди. И когда теперь отвечает ему, смотрит на него с такой ненавистью, что кажется, будь у неё в руке что-нибудь тяжёлое, ударила б его.
Неля Сухорукова учится средне, потому что взбалмошна. У неё огромные голубые глаза, которые никогда спокойно не смотрят. Стрижётся коротко. Постоянно дразнится, показывает язык, гримасничает. Руки и ноги у неё худые как палки. Вечно она носится по коридору как угорелая. Я её целовал во время переменки однажды. Лягва сочинил какой-то стишок про неё. Я хотел было прочесть вслух, она выхватила тетрадь, бросилась бежать. Поймал её под лестницей, ведущей на второй этаж.
— Дай сюда!
— Не дам!
Глаза её оказались прямо перед моими. Я чмокнул её в губы.
— Дашь?
— Не дам!
Я поцеловал ещё.
— Не дам, не дам!
Я поцеловал её в обе щеки, опять в губы.