Старухи очень огорчились, когда узнали, что я их покидаю. И сейчас, вспоминая те последние дни, я вижу перед собой женщину кикуйю, оставшуюся для меня безымянной, потому что я ее плохо знала -- кажется, она была из деревни Категу, не то жена, не то вдова одного из его многочисленных сыновей. Она шла мне навстречу по тропе на равнине, навьюченная грудой тонких длинных жердей, которые кикуйю употребляют для устройства крыш -- у них это женское дело. Жерди длиной футов до пятнадцати; чтобы легче было их нести, женщины связывают их концы, и эти высокие конические связки придают женщинам, идущим по равнине, вид доисторических зверей, а может быть, жираф. Жерди, которые несла на себе эта женщина, были черные, обугленные, прокопченные в дыму очага за многие годы; это значило, что она разобрала свой дом и переносила строительный материал на новое место -- еще пригодится. Когда мы сошлись, она остановилась, как вкопанная, мешая мне пройти, уставившись на меня -- точь-в-точь, как глядит жирафа, когда встречаешь на равнине стадо этих животных, которые и живут и мыслят непостижимо для нас. И вдруг она разрыдалась, слезы неудержимо заструились по ее лицу -- так пасущаяся на равнине корова без стеснения мочится у вас на глазах. Ни она, ни я не проронили ни слова: через нес
колько минут она уступила мне дорогу, и мы разошлись, пошли в разные стороны. Я подумала, что у нее, по крайней мере, есть из чего строить свой дом: я представила себе, как она начнет работать, свяжет вместе свои жердочки, и у нее будет крыша над головой.
Мальчишки-пастухи с нашей фермы, которые не помнили времени, когда я не жила в своем доме, наоборот, были в большом восторге и жили ожиданием великого события, с замиранием сердца думая о том, что я когданибудь уеду. Им было очень трудно вообразить себе мир, в котором я была всегда, и вдруг меня не будет -- это казалось им невероятной дерзостью, как будто Провидение сложило с себя свои полномочия. Когда я проходила мимо, они неожиданно выныривали из высокой травы, скрывавшей их с головой, и кричали мне:
-- Ты когда уезжаешь, мсабу? Мсабу, через сколько дней ты уезжаешь?
Когда, наконец, настал тот день, день, когда я уезжала, мне был преподан странный урок: я узнала, что могут твориться вещи, которых сами мы не в силах вообразить, ни заранее, ни в то время, когда они происходят, ни потом, вспоминая о них. Сами обстоятельства могут обрести движущую силу, могут вызвать к жизни события без малейшего участия воображения или предчувствия самого человека. В таких случаях вы сохраняете связь с происходящим, старательно следуя за событиями от минуты к минуте, как слепец, которого ведут за руку, и который делает шаг одной ногой, потом другой -- осторожно, но в полном неведении. С вами случается то одно, то другое, и вы это чувствуете, но на этом вся связь с событиями кончается -- у вас нет ключа ни к причинам, ни к смыслу происходящего. Мне кажется, дикие животные, которых показывают в цирке, точно так же выполняют все свои трюки. Те, кто пережил нечто подобное, могут в каком-то
смысле утверждать, что они пережили смерть -- прошли сквозь нечто, недоступное воображению, но все же нахЬдящееся в пределах жизненного опыта.
Густав Мор заехал за мной рано утром, чтобы проводить на станцию. Утро было прохладное, и пейзаж казался бесцветным под бледным небом. Сам он тоже был бледен, часто моргал, и мне вспомнилось, как капитан китобойного судна, норвежец, объяснял мне в Дурбине, что норвежцам любой шторм нипочем, а вот штиля их нервы не выдерживают. Мы вместе выпили чаю на столе из жернова, как пили много раз до этого. Отсюда были видны горы -- там, на западе, они торжественно переживали настоящий момент в череде своих тысячелетий. Меня охватил озноб, как будто я поднялась туда, наверх.
Мои домашние слуги все еще оставались в опустевшем доме, но жизнь их, так сказать, была уже перенесена в другое место -- они отослали свои семьи и свои пожитки. Женщины Фараха и его сына Сауфе только вчера переехали в грузовике в сомалийский квартал Найроби. Сам Фарах собирался провожать меня до Момбасы, вместе с ним попросился и младший сын Юмы, Тамбо -- ему хотелось этого больше всего на свете, и когда я на прощанье предложила ему выбрать подарок -- корову или путешествие в Момбасу, он выбрал путешествие.
Я попрощалась с каждым из моих домашних слуг отдельно, и когда я вышла из дома, они, отлично зная, что положено всегда закрывать за собой двери, оставили дверь после моего ухода распахнутой настежь. Это был жест, типичный для туземцев: словно они хотели этим сказать, что я еще вернусь, а может быть, хотели подчеркнуть, что теперь двери затворять незачем, дом пуст и можно открыть его всем ветрам. Фарах вел мою машину медленно, как мне кажется, со скоростью верхового верблюда; так он ехал до поворота дороги и потом, когда дом уже скрылся 13 глаз.
Когда мы подъехали к пруду, я спросила Мора, хватит ли у нас времени, чтобы остановиться ненадолго, и мы вышли из машин и выкурили на берегу по сигарете. Мы видели под водой рыб, которых теперь выловят и съедят люди, совсем не знавшие Старика Кнудсена; им вовсе неведомо, какие это необычайные рыбы. Здесь Сирунга, маленький внучонок моего скваттера Канину, страдавший эпилепсией, догнал нас, чтобы попрощаться со мной навсегда -- в последние дни он не отходил от моего дома, боясь пропустить момент. Когда мы снова сели в машины и тронулись с места, он побежал следом за нами изо всех силенок -- казалось, что ветер гонит его вместе с облаками пыли, такой он был маленький -- последняя искорка из моего очага. Он бежал за нами по проселочной дороге до самого шоссе, и я боялась, как бы он не выскочил за нами и на большую дорогу; тогда нам могло почудиться, что вся ферма разметана ветром, и только шелуху несет по земле. Но мальчик остановился на обочине -- ведь он, какникак, оставался жителем фермы. Он стоял и смотрел нам вслед долго, пока я еще могла видеть его на повороте проселочной дороги.
По пути в Найроби мы видели на траве и на самой дороге саранчу, насекомых было довольно много, и несколько штук, шелестя крыльями, влетели в машину -- должно быть, они снова нападут на эти места.
Много друзей пришли проводить меня на станцию. Там был Хью Мартин, грузный, невозмутимый, и когда он подошел попрощаться, я увидела доктора Панглосса с моей фермы, некий символ Африки, воплощение одиночества, и вместе с тем -- воплощение героизма; он купил свое одиночество, отдав все свое достояние. Мы попрощались дружески: нам часто бывало весело вместе, и мы часто вели мудрые разговоры. Лорд Делами? немного постарел, немного поседел, и волосы у него были короче, чем в тот раз, когда я пила у него чай в резервации масаи, в начале войны, когда я сопровождала обоз из фургонов запряженных волами -- но он был так же изысканно любезен и внимателен, как тогда. Большинство живших в Найроби сомалийцев собралось на платформе. Торговец скотом, старый Абдулла, подошел ко мне и подарил серебряное кольцо с бирюзой -- на счастье. Билеа, слуга Денниса, торжественно просил меня передать привет брату его господина в Англии, у которого он жил когда-то. Сомалийские женщины, как рассказал мне Фарах уже в поезде, приехали на станцию на рикшах, но, увидев такое
множество мужчин-сомалийцев, оробели и отправились по домам.
Густав Мор пожал мне руку, когда я уже села в поезд. Поезд готов был тронуться, он набирал ход, и тут к Густаву вернулось самообладание. Он так желал внушить мне мужество, что густо покраснел; его щеки пылали, и он не сводил сияющих светлых глаз с моего лица.
По дороге, на станции Самбуру, мы вышли из вагона, и пока паровоз набирал воду, мы с Фарахом прогуливались по платформе.
С платформы были видны нагорья Нгонго -- на югозападе. Благородные очертания гор волной вставали над плоской равниной, и они были небесно-голубого цвета. Но они отодвинулись в такую даль, что даже четыре вершины казались мелкими, едва различимыми; с нашей фермы они выглядели совсем иначе. Даль постепенно выравнивала, сглаживала своей ладонью знакомые очертания гор.