— Не уходи, — прошептал муж, который, как оказалось, только делал вид, что спал.
Ветер бился в окно, от чего стекла тонко дребезжали.
В темноте раздалось далекое кукареканье петуха и хлопки крыльев. Светало. Я лежала, наблюдая, как постепенно редеет тьма. Ветер, всю ночь бившийся в окно, стих, заслышались трели горных птиц. В голове было совершенно пусто. Никаких мыслей, никаких соображений.
Я хотела было приподнять руку, но в это время муж сел на постели. Какое-то время он молча сидел, не двигаясь. Я почувствовала, как на мое запястье упало несколько капель, а секунду спустя слезы уже бежали ручьями. Они текли по щекам, подбородку, шее. Муж потянулся развязать провод на моей руке. Я ощутила, как кровь хлынула к кончикам пальцев. Отбросив провод, муж неуверенно положил руку на мое плечо. По спине пробежал холодок. Муж попробовал поднять меня, но в моем положении лежа на боку сделать это было непросто. Я с трудом привстала. Поясница ощутимо ныла.
Я прикоснулась ладонью к его щеке. На кончик пальца скатилась слеза. Она была горячей. Я стерла мокрую дорожку, оставленную слезой. Мой палец остановился у горла мужа, в том месте, где виднелся темно-красный рубец.
«Этот провод забрал ваш голос, а теперь, как плетка, впивается в мое тело», — думала я, поглаживая страшный шрам.
В этот момент муж внезапно опустил голову и спрятал лицо у меня на груди. Я обняла его и легонько погладила по спине. Не знаю почему, но мне казалось, что я должна была так поступить. Впрочем, выбора у меня все равно не было. Мне ничего не оставалось, кроме как продолжать молча гладить мужа, точно это не мое запястье саднило, а его спина.
— Всю ночь квохтали куры и крякали утки. Вы не посмотрите, что там случилось? И воду в огороде тоже… — тихо говорила я. Мой голос будто доносился откуда-то издалека. После моих слов муж быстро оделся и почти выбежал из комнаты.
Даже после того, как он ушел, я еще долго сидела неподвижно, оцепенело. Только сейчас я заметила кавардак, царивший в комнате. Одежда лежала как попало, провод, стягивавший мои руки этой ночью, валялся на полу. В просвете окна бледно сияли утренние звезды. Но чем светлее становилось в комнате, тем больше я мерзла. Свет, лившийся на мое обнаженное тело, был холодным, как лед.
Только я немного пришла в себя, как зазвонил телефон. Резкий звук разрезал тишину комнаты, как удар хлыста, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Я подняла трубку. Я подняла трубку, но не могла выдавить из себя ни слова. В конце концов, с трудом откашлявшись, я произнесла: «Алло?» — но на том конце провода было тихо. Я повторила: «Алло?» Наконец, после затянувшегося молчания, в телефоне раздался голос младшего брата мужа: «Это я… Юнхо».
Стоило мне услышать его голос, как глаза обожгло: я поняла, что вот-вот разревусь. Было такое ощущение, будто я силилась проглотить непомерно большой кусок хлеба, толком не прожевав его. Это был первый звонок за два месяца, миновавших со времени его отъезда. Мне хотелось обрушить на него град вопросов: «Почему вы позвонили только сейчас? Зачем вы уехали, оставив мне эту тяжкую ношу? Прошу вас, заберите меня к себе», хотелось заплакать и поведать обо всех своих горестях. Но, справившись с собой, я вымолвила довольно спокойно:
— Почему вы позвонили только теперь? — Мой голос звучал на удивление ровно.
Затем я передала ему привет от мужа. Я не знала, откуда взялась эта бесстрастность. Я успела сказать ему всего несколько фраз, после чего он быстро повесил трубку. Только убедившись, что связь действительно прервана, я перестала сдерживать слезы. Стоя с телефонной трубкой в руке, я беззвучно плакала. Слезы бежали по щекам, а я прижимала к уху телефон и все звала исчезнувший голос:
— Алло, алло…
Я молила так отчаянно, словно хотела поймать за хвост уже ускользнувшую птицу надежды. Однако рядом не было никого, кто мог бы откликнуться, — никого.
Теперь темнело очень рано. Пропорционально уменьшению светового дня увеличивалось время, проводимое в постели с мужем. Я спала, связанная по рукам и ногам, прижавшись к нему всем телом. На запястьях и лодыжках не сходили багровые рубцы — следы впившихся в кожу проводов. Теперь, расстелив постель, я предварительно связывала себе руки и ноги и только потом укладывалась.
Все, что теперь мне оставалось, — это смирение. Пока я училась смирению, цветы лагерстремии окончательно облетели, первый иней убелил землю. Осень закончилась в одно мгновенье, оставив мне лишь сухой, свирепый зимний ветер. Зима обещала быть долгой и выматывающей.
Муж занимался тем, что укрывал клетки с утками полиэтиленовой пленкой. Я сидела на корточках неподалеку и, сжавшись в комок от холода, равнодушно наблюдала, как он работал. Он, даже зная, что я рядом и никуда не ушла, часто оборачивался, чтобы проверить, на месте ли я.
Я должна была постоянно находиться в поле его зрения. Казалось, он жаждал заключить меня целиком в темницу своих зрачков. Если я хотя бы на миг исчезала из виду, то он, словно обезумевший, метался по участку, разыскивая меня. Провод, перетягивавший лодыжку, удерживал меня на месте, но только так, только, пока я находилась в пределах видимости мужа, я могла оставаться свободной. Я поняла, что сидеть на привязи возле него все-таки было лучше, чем смотреть в глаза, наполненные яростью. Теперь я привыкала улавливать приказы, которые отдавали мне эти глаза, даже не встречаясь с ним взглядом. Эти черные зрачки стали единственным пространством, где я могла обитать, мне некуда было бежать, некуда уходить.
— Я все сделал, давай вернемся в дом, — сказал муж, подойдя ко мне.
Я слабо улыбнулась. В ответ на его неразборчивую речь я могла только кивать и растягивать рот в фальшивой улыбке. Но я не знала, сколько так будет продолжаться, потому что каждый раз, когда я приподнимала уголки губ в улыбке, меня охватывал страх, что он заметит, как они дрожат. У меня пропало желание разговаривать, словно я тоже потеряла голос. Чем больше я молчала, тем реже он оставлял меня одну, но, так или иначе, мой взгляд все чаще устремлялся вдаль, а его чувство неясной тревоги крепло день ото дня. Надо сказать, что чем больше росло его беспокойство, тем сильнее он затягивал провод — это стало его нормальной реакцией.
Муж потянул меня за руку. Я встала, оперевшись на другую руку. Внезапно я пошатнулась, — у меня закружилась голова. В глазах потемнело, а потом вдруг что-то ярко вспыхнуло. В последнее время у меня часто случались внезапные головокружения. Когда я вставала с места или делала резкое движение, зрение каждый раз на секунды отказывало, а в ушах раздавался звон, слышалось пение цикад.
Муж, усадив меня на порог, занялся ужином. По кухне поплыл аромат кимчхи-циге[32], отчего-то показавшийся мне отвратительным. От запаха масла, на котором муж жарил яйца, рот и вовсе наполнялся кислой слюной. Стараясь не дышать носом, я боролась с тошнотой. Когда я молча уселась за обеденный стол, меня замутило еще сильней. Я не хотела есть, но все-таки впихнула в себя немного риса, поверх которого муж выложил закуску. С трудом одолев полчашки риса, я не выдержала и убежала в туалет, где меня тут же вырвало.
— Все в порядке? Где-то болит? — с беспокойством расспрашивал меня муж, прибежавший следом за мной в туалет.
Он гладил меня по спине, и всякий раз, когда его грубая толстая ладонь касалась моего тела, я покрывалась мурашками.
— Я хочу помыться, — выдавила я, вытирая рот тыльной частью ладони.
С трудом вытолкав мужа, не находящего себе места, я села на унитаз. Горло как огнем жгло, меня пробил холодный пот. Чудилось, что я все время проваливаюсь куда-то вниз. Включив душ, я залезла под тугие струи. Густой пар заполнил ванную. Я долго стояла под потоками горячей воды.
Я встала перед зеркалом. Стекло запотело, и невозможно было ничего разглядеть. Я вытерла зеркало рукой. В нем отразилось совершенно незнакомое лицо. Запавшие, ничего не выражающие глаза, темные круги и, кажется, сильно поредевшие волосы. Это было не мое лицо. Я не могла вспомнить свое лицо.
— Да кто же ты? — обратилась я к отражению.