Члены экипажа, поощряя такое поведение брата, не успевали менять ему нарукавные повязки. Все тягостные обязанности, вся грязная работа теперь доставалась ему.
Когда мы заходили в порт Хуньчуня, он шлялся вместе с Санвоном, напиваясь до поросячьего визга и снимая проституток, или тайком пересекал границу, проходящую по реке Туманган.
Такая активность, с одной стороны, говорила о том, что худшее для него осталось позади, но с другой — он словно бесновался от отчаяния; я не мог ни контролировать его, ни предложить ему поддержку. Ведь лишь со мной он по-прежнему держал себя холодно и равнодушно.
Когда мне удавалось вырваться, я садился в автобус и мчался в Яньцзи к моей Ёнок. До самого отплытия я лежал в ее объятьях и вел бесконечные разговоры о брате и его цирковых номерах, о времени после полудня, когда мне случалось задремать под шелест весеннего ветра, обдувавшего цветущие деревья, о матери, навечно уснувшей под лагерстремией. Она внимательно слушала меня и с нежностью гладила по волосам.
Когда я засыпал рядом с ней, мне снились мать, брат и девушка. В моих грезах стояла весна, щедро сыпавшая лепестками цветов, и я каждый раз возвращался в эти яркие дни. Иногда мне являлся образ мужчины, уплывавшего в море на маленьком плоту.
Пока я наслаждался ласками Ёнок, прошла зима и наступила весна: повсюду распустились цветы. Вся плантация фруктовых деревьев вспыхнула белым цветом — то цвели сагвабэ. Дул теплый весенний ветер. Откуда-то издалека доносился голос Ёнок. Весна вернулась в мир, когда я уже отчаялся ждать. А вместе с весной ко мне вернулся и брат.
Игра с глупыми нарукавными повязками когда-нибудь должна была кончиться, — это было лишь делом времени. Люди устали от клоунских выходок брата, чувствовали себя неловко из-за его чрезмерной преданности и навязчивости. Теперь они хмурили брови, вставали и уходили, едва он начинал кривляться. Брат же, видя это, становился еще более угодливым и прилипчивым. Если на него не обращали внимания, он злился, а когда что-то было ему не по душе — хватал все подряд и расшвыривал куда придется. В конце концов он страшно надоел всему экипажу корабля своей драчливостью и наглостью, благодаря которой он мог в любое время дня и ночи заявиться хоть на мостик, хоть в машинное отделение. После того как он в третий раз схватил капитана за воротник, тот выделил ему отдельную каюту. Получив в свое распоряжение собственное помещение, брат снова замкнулся в себе.
Но он вернулся. Он вернулся ко мне прежним братом, который ничего не мог сделать без меня. По крайней мере я так думал, глядя, как он спокойно лежит возле меня. Он только сейчас, кажется, осознал, что ему безопаснее находиться рядом со мной. Помотавшись от Кореи до Китая, он в конце концов возвратился ко мне. И я успокоился.
В природе цвела весна, но на «Дон Чхун Хо» все еще лютовала зима. Жесткий контроль на таможне не давал послаблений. Строгая проверка товаров и четкие ограничения по весу приводили к тому, что люди сворачивали челночный бизнес. Сократился не только объем сельскохозяйственных продуктов, перевозимых за границу, но и самих тайгонов на корабле тоже, кажется, стало меньше.
Мрачную атмосферу траура, царившую на судне, оживила русская цирковая труппа, возвращавшаяся на родину с гастролей. Артисты возвращались гораздо позже намеченного срока: приходилось продлевать гастроли из-за того, что было мало зрителей.
Но еще до того, как они поднялись на борт корабля, среди экипажа пошли многочисленные рассказы, анекдоты, связанные с цирком. Российский цирк с его более чем тридцатилетними традициями считался лучшим в мире в том, что касалось работы с крупными животными. Медведи, разъезжающие по тросу, кошки на роликовых коньках, львы, готовые подставить брюхо, стоило дрессировщице щелкнуть кнутом. Все, кто побывал на представлении, только и говорили о том, как лев прыгал через огненный обруч, а красавица-дрессировщица бесстрашно засовывала голову прямо в пасть зверю.
Слушая их рассказы, я представлял себе жестокую картину: лев, расколов череп дрессировщицы, как грецкий орех, разбрасывает кровавые куски ее плоти по арене; люди, дрожа от ужаса, в панике пытаются выбраться; хищники с диким ревом бросаются на самых неуклюжих зрителей. И хотя ничего подобного не произошло, без происшествий все равно не обошлось. Виновницей оказалась одна из лошадей.
— С лошадью с самого начало было что-то не так, видимо, она болела, — вещал капитан, временами прерываясь, чтобы откашляться. — Кхым. Дело в том, что в самый ответственный момент она не смогла согнуть ноги. Оно, конечно, понятно: усадят в ряд пять таких животин — как тут без несчастного случая? Кхым. Нет, смотреть на это было здорово, ничего не скажу. Вы только представьте: наездник, сделав сальто, приземляется в аккурат на круп белой лошади! Но вот в тот момент, когда она должна была перепрыгнуть через пять лошадей, сидящих в ряд, все и пошло наперекосяк, кхым-кхым.
В день, когда произошло несчастье, капитан был единственным человеком из экипажа «Дон Чхун Хо», находящимся в цирке. Теперь вокруг него образовался плотный круг из желающих узнать подробности, которыми он охотно делился. Когда он рассказывал, даже Санвон с глазами, горящими, как два зажженных фитиля, протиснулся в толпу и внимал, ловя каждое слово.
— Внезапно самая последняя в ряду лошадь почему-то поднялась, кхым. И стоило ей встать, как другие лошади, которые до этого сидели вполне спокойно, тоже распрямили ноги, поэтому летевшая над ними белая лошадь рухнула вместе с наездником. Тогда животные совсем обезумели: стали прыгать, носиться по арене, как сумасшедшие… В одно мгновенье арену поглотил хаос. Не знаю, выжил ли тот наездник, кхым. Уж очень жестко его потоптали.
Больше всего любопытных интересовала лошадь, из-за которой произошел несчастный случай, и безжалостно растоптанный циркач-наездник. Кто-то заявил, что лошадь не виновата, поскольку, вероятно, она была больна, а кто-то другой, напротив, высказал мнение, что такое животное необходимо убить. «Говорят, что карантинная станция не даст разрешение на высадку больной лошади. Лошадь, которая не пройдет медицинский осмотр, пусть она хоть умирает и нуждается в помощи ветеринара, не может спуститься с корабля — она все равно что труп. Из-за нее и другие животные тоже не сойдут на берег. Поэтому дрессировщики скорее под покровом ночи сбросят ее в море и сделают вид, будто ее вообще не было, чем признают, что она больна или умерла от болезни», — в один голос утверждали члены экипажа.
Люди до поздней ночи курсировали между палубой «В», где находились клетки с животными, и банкетным залом, где собрались русские, чтобы проверить слухи, ими же и распущенные. Но слухи были, кажется, всего лишь слухами. Опустилась глубокая ночь, но ничего так и не случилось. Когда все члены цирковой труппы, до того активно пившие водку и распевавшие песни, разошлись по своим помещениям, тайгоны тоже понемногу успокоились.
Отперев дверь в каюту, я увидел брата, спавшего лицом к стене. Я не хотел его будить, поэтому не мог пересказать ему слухи, ходившие по кораблю, — о цирковой труппе и лошади. Я вошел и, тихо притворив дверь, присел рядом с ним. Я смотрел на его сутулую спину, на сильно поредевшие и поседевшие волосы. С одной стороны, когда брат вернулся, я успокоился, с другой — по-прежнему чувствовал себя одиноким. Глядя на него, я не мог избавиться от странного ощущения, словно я вижу старую лошадь, неуклонно теряющую силы. Наблюдать, как он волчком крутится по всему судну, было легче. Я лег, прижавшись к спине брата. Она была теплой.
— Спасибо за то, что вы вернулись, — прошептал я. — Больше ни о чем не беспокойтесь, вам достаточно просто быть рядом. Теперь все нормально. Все нормально.
Я проснулся от влажного дуновения. Ночь была настолько тихой, что пугала меня. Совершенно не чувствовался ход корабля. Казалось, что я плаваю в вакууме. Я поднялся и включил свет. Брата, лежавшего до сих пор рядом со мной, не было видно; дверь каюты была распахнута настежь. Сквозь нее в помещение врывался насыщенной влагой воздух. Потом словно какая-то сила повлекла меня, и я вышел на палубу, где дул прохладный, сырой ветер.