— Ты настоящий поэт, Анастасий, — тихо сказал маленький мервец, собирая в улыбку морщины на смуглом лице.
— Я же сказал, что это не мои стихи, — ответил Спонтэсцил.
— Но ты дал им жизнь на языке пехлеви. А дать стихам жизнь на другом языке может только настоящий поэт. — Фахлабад поднял чашу, обвел глазами всех и крикнул:
— Анастасию-гусану — хайом!
— Хайом! — громко отозвалось под сводами зала…
Борисов проснулся днем от настойчивого звонка у входной двери. Пошатываясь от слабости, пошел открывать.
Приехал Гриша.
— Слушай, Валька, у тебя действительно вид неважный, — сказал Шувалов, пристально глядя на него.
— А что я могу поделать. Просквозило, видно, где-то, — хмуро ответил Борисов и побрел в комнату, держась за стенку.
В комнате Шувалов выложил на стол пакет апельсинов, достал из портфеля скрепленные листки.
— Хорошая рецензия, Валя. Тут работы на неделю, так что поправляйся. У тебя вообще часто эти простуды?
— Да с тех пор, как бросил мотоцикл, не было. Черт, не ко времени. Извини, я залягу, а то шатает.
— Конечно, конечно. Сергей заедет завтра, наверное, — сказал Шувалов.
Борисов поморщился:
— Да не надо. Скажи ему, что все в порядке. Я сам, наверно, выйду через пару дней. — Борисову была мучительна мысль о встрече с Грачевым.
— Ты врача вызывал?
— Нет еще. Схожу сам позднее. Ну что там нового у нас? Я же неделю просидел в библиотеке. — Борисов впервые за сутки потянулся к сигаретам.
— Да что может быть нового… — Шувалов внимательно, даже с какой-то подозрительностью посмотрел Борисову в глаза, усмехнулся: — Знаешь, наверное, сам.
— О чем ты? — спросил Борисов тихо. От нескольких затяжек у него закружилась голова.
— Ты в самом деле ничего не слыхал? — Внимательно-удивленные и чуть насмешливые глаза остановились на миг на лице Борисова, будто сфотографировали, и сразу же скрылись под темными, тяжелыми веками, и лицо Шувалова с крупными, четко проработанными чертами повернулось в профиль и застыло, напоминая античную гемму.
Борисов вдруг разозлился:
— Да что ты, черт возьми… Не хочешь — не говори. — Он отвернулся, бросил сигарету в пепельницу, натянул простыню до подбородка.
Шувалов скрипнул стулом.
— Да ты не так меня понял, Валька. Понимаешь, тут, как бы тебе сказать… Словом, меня тащат на место ученого секретаря. Нефедов в сентябре на пенсию уходит. — Шувалов сказал это скороговоркой, помолчал и добавил уже медленно: — Я бы хотел, чтобы ты знал, что я здесь ни при чем; это директор захотел почему-то. Вот, чтобы потом для тебя это не было неожиданностью.
Борисов посмотрел на Шувалова. Тот все так же сидел, повернувшись в профиль.
— Н-да, ну и как тебе это предложение? — спросил Борисов.
— Да я понимаю, что это не совсем корректно, что ли. Все-таки я — без году неделя в институте. Да и по квалификации… Я сказал Сергею об этом, но пока так, под секретом. И тебя попрошу…
— Ладно, Гриша. Но послушай, кажется, ученый секретарь должен быть старшим научным сотрудником, — сказал Борисов и вдруг почувствовал, что этот разговор как-то странно интересует его. Он даже приподнялся на локте, ожидая ответа Шувалова.
— Был такой разговор… Сказали, что проведут через ученый совет, а впрочем, не знаю, — поспешно, осекся Шувалов и потом добавил с явной досадой:
— И вообще, я ничего не знаю, кроме того, что вот хотят выдвинуть. Я для этого ничего не делал. — Скулы Шувалова потемнели.
— Да, конечно…
Какая-то тягучая дремотная задумчивость овладела Борисовым, глаза устремились в одну точку. Так бывает, когда силишься и не можешь вспомнить какое-нибудь слово, название; где-то в тугой на подъем памяти витают туманные контуры нужного слова, тень звука какая-то слышится и томит, томит неуловимостью.
— Да, конечно, — снова рассеянно повторил Борисов; нужное слово так и не далось памяти. — Ты ведь науку забросишь, Гришка, там ведь работы…
— Обещали создать условия. Но не это меня смущает, — осторожно сказал Шувалов.
— А что? — с любопытством спросил Борисов.
— Да все эти византийские сложности, — медленно, словно нехотя, отозвался Шувалов. — Знаешь же, там не только то, что на поверхности.
— Да, знаю. — Борисов помолчал. — Что ж, парень ты здоровый. Будешь бодаться с тем, что покажется неправильным. Тебе же нечего опасаться инфаркта.
— Нет, Валька, не буду. Я не собираюсь вести себя как хомо новус. Я не рвался на эту должность, меня пригласили. Ну, я согласен, раз это нужно. И не ради квартиры и докторской. Квартира мне не нужна, а диссертацию, рано или поздно, я сделаю сам. И не собираюсь я вдаваться во всякие византийские сложности. — Раздражение послышалось в голосе Шувалова. — Это меня не касается.