10
— А скажи мне, Паня, в ту зиму двух сохатых ты завалил?
— Я.
— Так я и знал, — вздохнул Урсатьев. — А где же тогда автомат спрятал?
— Попону на лошади помнишь?
— Помню.
— Под попоной к оглобле автомат был привязан.
— Не догадался. Умный ты, Паня. Всегда умнее меня был. И в школе когда учились… И потом на фронте.
— Что мне будет?
— Статья есть за хранение оружия. Карает…
— А ежели я на самом деле автомат утопил?
— Найдем, Паня… Не найдем — все одно. Татьяна скажет.
— Татьяна скажет, — согласился Пантелей. — Ей поросят жалко…
— Зачем ты их, Паня? Криминалу, конечно, нет — твоя живность, но зачем?.. Домашнее животное…
— Это верно — животное домашнее. А мясо с него дикое. И мясом тем человек обрастает… Ты сколько лет за мной гонялся! Поэтому и не зарос. А я прятался, в скрадках сидел… Может, и не так все, но мясо дикое на человеке есть. Перестанешь соскабливать, забудешься и зарастешь незаметно… Это точно, я знаю.
— Злым ты стал, Паня.
— Жизнь таким сделала.
— А жизнь-то твою кто делал?.. Молчишь? Сам себе…
— Ладно, Колюшка, чего уж тут… Веди куда надо, твоя взяла. А пушка моя во-он там, под кустом, брошена.
Урсатьев поднял из травы глянцевито-черный немецкий автомат, вынул рожок: пусто.
— Патроны еще есть?
— Нету. Последнюю дюжину добивал… Думал потом забросить в речку.
— Эх, погубил он тебя! — тихо сказал Урсатьев.
— А может, хоть напоследок для доброго дела пригодился, а?
— Пошли, здесь недалеко… Посидишь, я мотоцикл пригоню. Обопрись-ка вот…
Урсатьев подставил Пантелею плечо и повел, как когда-то давным-давно вел раненого друга в санбат. Тогда они радовались вместе. Сейчас обоим было тошнехонько.
Январь 1965 года
ЭСТАФЕТА
Из колонии Мирон Шиндяйкин вышел в полдень. Отошел немного — обернулся. Все, как положено: забор серый, вышки, колючка… А попросись сызнова — не пустят. Не пустят — и точка! Потому что свободный он, Мирон Шиндяйкин, отбарабанил свою пятерку, и отныне его планида — по другую сторону колючей проволоки стоять.
А солнышко светит шало, ударило Мирона по глазам и в душу лезет… Свобода-а! Эх, мать честная, вот она, хочешь — руками щупай, а хочешь — нюхай ее, пока голова не закружится!..
Шел Мирон по городу в сторону вокзала и удивлялся: красота-то какая! Ведь не в первый раз видит он эти улицы, каждый день возили их из колонии через весь город на литейный завод. Сидя на дне кузова и вытягивая шею, пытался Мирон на ходу кое-что рассмотреть и, казалось, видел… А выходит — ничего не видел. Город-то, ежели поближе смотреть, веселый, бойкий городок.
Впереди Мирона, дерзко покачивая крутыми бедрами, плыла молодайка. У Мирона дух захватило от мысли, что он запросто может подойти к ней и она не шарахнется в сторону… Может, конечно, и шарахнется, но не потому, что Мирон заключенный, а потому, что он ей не знакомый вовсе. А вот догнать, да и познакомиться… Не-ет, в таком мундире к яркой женщине не подойдешь. Прежде оболочку сменить надо…
В примерочной универмага Мирон пробыл недолго. Посмотрелся в зеркало: в самый раз… Костюм черный, рубаха в клетку зеленая, туфли остроносые с заграничными буквами.
Бумажник Мирон в карман нового пиджака переложил и на пуговку карман застегнул. За все Мирон заплатил, и еще у него деньжат прилично осталось… В заключении работал Мирон формовщиком на заводе. Из заработка в казну отчисляли, за питание и спецовку, а все равно при деньгах освободился Шиндяйкин, бумажник не зря на пуговку запер.
В пустынном зале вокзала у железнодорожного расписания, вывешенного над слепеньким окошечком кассы, Мирон снова полной мерой почувствовал, что такое свобода. Городов-то разных сколько на свете! И в каждый город поезд бежит, и в каждый город ехать можно! И на юг, и на север… Шиндяйкину вообще-то в Киренск нужно. В Киренске у него маманя живет. Но, во-первых, в Киренск, таежный городок, поезда пока что не ходят, а во-вторых, очень хочется Мирону в Красноярске остановочку сделать. Очень хочется Мирону найти в Красноярске одного гада, заведующего базой, который ловко сумел Шиндяйкина вместо себя на скамейку подсудную сунуть… Мирон ему ничего говорить не станет, просто без свидетелей тряхнет его, чтобы в глазах потемнело, и дальше поедет. Все время в колонии думал Мирон, как он того гада бить будет: со смаком, отводя душу.