— Смотри-ка, — удивляется Мирон, — на похмел оставили. Совестливые.
Вышел Мирон на площадь. Сегодня здесь все наоборот: напротив вокзал, направо ресторан, а водокачка налево. Водокачка — это хорошо. Особенно, ежели вода холодна. Пустил Мирон из крана струйку тоненькую, подставил голову. Долго текла струйка на затылок. Эх, вчера бы такую струйку!
От холодной воды полегчало Мирону. Вернулся на свою скамейку, сидит Шиндяйкин и размышляет: на три рубля далеко не уедешь… В милицию идти?
Даже засмеялся Мирон от такой мысли. На второй день после выхода на волю самому в милицию… Хуже не придумаешь. А что делать?
«Самый сезон сейчас на пляже. Только тряпки не хватать, заметут. Сразу в карманчик: ра-аз и часики увел…»
Что это? Откуда?
«Красота сейчас на пляже. Дело чистое.»
Вот оно что! Вспомнил Мирон: Витька Чистодел, таких в колонии называют — «вор в законе»… Это он, мечтательно посматривая в небеса, белесые от зноя, трепался о своем житье на воле.
А может быть, и Мирону попытать удачи? Теперь уж что, все равно теперь… А маманя? А тот гад? Неужели так и будет он жить на земле с «честной», не битой физиономией? Не-ет…
«А часы любому барыге за половину цены толкнуть можно. Они их на запчасти с большой выгодой сбывают».
Так и слышится Мирону голос Чистодела, так и подмывает его. Растет в Мироне злость: меня так можно, а мне нельзя! А мне тоже жить надо! Мне в Киренск надо!
«Ничего мне от тебя не требуется. Живи только честно. Да приезжай на недельку, погляжу на тебя… Быть может, помру скоро».
Это маманя. Это она в последнем письме так написала. Маманя, маманя… Видать, не суждено встретиться. Сегодня твой сын не тот, что вышел вчера из колонии, радуясь свободе, как телок парному молоку. Сегодня твой сын…
— Товарищ Шиндяйкин!
— Слушаю, гражданин начальник!
И сам не заметил Мирон, какая сила его подбросила и — руки по швам — вытянуться заставила. Вот что значит голос начальника отряда, вот что такое начальство колонии. Уже потом сообразил Мирон: не нужно теперь тянуться. И только потом, почти не веря своим глазам, убедился, что перед ним действительно стоит капитан Жареный. Стоит одетый не по форме и потому сам на себя не похожий.
— Ну, почему же это вдруг — гражданин? Забудь, Шиндяйкин, садись.
— Не сразу забудешь, гражданин начальник, — криво усмехнулся Мирон. — Сколько лет-то воспитывали.
— Это ты зря, Шиндяйкин, — нахмурился Жареный, — не ожидал… Я очень рад за тебя. И жалею, что не мне пришлось проводить тебя из колонии в новую жизнь. Теперь все в твоих руках.
— А не хватит ли воспитывать, товарищ начальник? — с ноткой иронии заметил Мирон.
— Пожалуй, хватит, — легко согласился Жареный и, смеясь, добавил: — Тем более, что я тоже освободился от колонии. С одной только разницей: ты навсегда, а я лишь на месяц. В отпуск я, товарищ Шиндяйкин. На курорт еду.
Капитан Жареный стоял перед Мироном с небольшим чемоданом в руке, в соломенной шляпе с дырочками, стоял спокойный, какой-то совсем не как в колонии, не капитан, не начальник отряда, а просто Никандр Константинович Жареный, уже не молодой, видать, хлебнувший соленого до слез, человек. И, наверное, поэтому Мирон вместо тех злых слов, что вертелись у него на языке, сказал сокрушенно:
— Пропал я, Никандр Константинович… Совсем пропал.
И Мирон, совершенно не заботясь, какое впечатление произведет на Жареного его исповедь, рассказал все без утайки про вчерашний вечер. Не скрыл и думки про пляж.
— Обидели меня люди, товарищ Жареный, во второй раз смертельно обидели…
Мирон сидел сгорбившись, низко опустив тяжелую белобрысую голову. На станционных путях пыхтел маневровый паровозик. Из боченкообразных репродукторов через ровные паузы в знойное марево лился начальственный бас: «Шестой пост, подойдите к микрофону… К микрофону подойди, шестой пост…»
— Та-ак, — нарушил затянувшееся молчание Жареный, — а почему ты не подумал шагать до Киренска пешком? Почему ты не подумал продать костюм, ботинки, в конце концов, белье, черт тебя возьми?.. Почему тебе не пришла мысль устроиться на работу? Не отвечай, знаю! — рявкнул он, видя, что Мирон порывается возразить. — Разве ты первый, успокоенный подленькой мыслью: и в колонии люди живут — не привыкать, махнул рукой на честное имя рабочего человека? Ты удивлен, я говорю — честное. Да, Шиндяйкин, я убежден: в сущности ты честный парень. И я это говорю не потому, что обязан верить по долгу службы… Вот если бы ты вернулся к нам, засыпавшись на пляже или совершив абсолютно сознательно другое преступление, я бы тебе этого не сказал… Я бы не подошел к тебе и встретившись на свободе, потому что, как человек, не верю единожды солгавшим…