Полина Осетинская
Прощай, грусть
Вы знаете, что это такое – открыть компьютер и начать нажимать пальцами кнопки, которые совсем не похожи на те клавиши, что ты привык нажимать все предыдущие годы? Правда, у них есть сходство – кнопки тоже черные или белые. Но звуков почему-то не издают. Вместо смыслов и образов, извлекаемых привычным способом, я вышла на чужое поле, на котором все незнакомо. Где привычная легкость общения со слушателем?
И вообще, зачем я это делаю?
Да сама не знаю зачем. Всю жизнь получаю задачки на выживание: а с этим ты справишься? Год от года задачи усложняются, и решать их я доверяю своему комплексу перфекциониста. Это может показаться простодушным, но мне интересно – справлюсь ли.
Поначалу затея с книгой показалась мне настолько дикой, что я сразу и решительно отказалась. Ничто так не обнаруживает глупость человека, как попытка заняться не своим делом. Еще один момент, сильно меня смущавший: как это – писать книгу в самом расцвете сил, когда позади не так уж и много? И вообще, кто я такая, чтобы писать мемуары, – Пушкин, Гоголь, Рихтер?
Единственным оправданием эдакой смелости служит то, что я ничуть не претендую на благосклонность музы литературы – попросту раз издатели сочли мою биографию небезынтересной для читателя, доверилась им.
Мне кажется, сейчас книга утратила сакральное значение проповедника, учителя и властителя умов, выросшее из классической великой литературы. По крайней мере, именно это я заключаю из своих посещений книжных магазинов и краткого обзора новинок. Не то чтобы себя оправдываю, но эти наблюдения позволяют мне избавиться от рефлексий. Итак, прочь сомненья!
Приношу свои благодарности:
моему другу писателю Татьяне Москвиной, которая зачем-то подбила меня на это, и писателю Павлу Крусанову, сразившему мой скепсис по поводу книги двумя неопровержимо остроумными аргументами,
моему давнему другу Дмитрию Циликину, взявшему на себя редакторский труд по очищению моего текста от сора,
и моему другу Игорю Порошину за жесткую, беспощадную, но справедливую критику и за помощь.
Засим прошу вас, дорогой читатель, не судить меня слишком строго.
Декабрь 2006
ПРОЩАЙ, ГРУСТЬ
…Я менялась, постепенно приобретая женские признаки. Вечером дня, свободного от съемки, у нас собрались в высшей степени интеллигентные гости для, как они полагали, тонного суаре. Проснувшись и надев красивое бархатное платье, я вышла в гостиную номера и принялась хозяйничать, разливая чай и занимая гостей светским разговором. Я чувствовала себя такой изысканной, такой женственной в этом платьишке, и гости во мне это ощущение всячески поддерживали, кокетничали и делали комплименты. Вскоре пришел отец – он водил некую даму в ресторан, после чего она покинула его общество, что привело его в крайнее раздражение. Мрачно плюхнувшись за стол, он потребовал, чтобы я немедленно сыграла Восемнадцатый, терцовый этюд Шопена. Сыграла. Начал ходить по комнате – «Быстрее! Еще быстрее! Еще раз, быстрее!» На четвертый раз у меня заболела рука, и я имела неосторожность об этом сообщить. Он подошел, одним движением сверху донизу разодрал на мне платье. Несколько раз ударив, швырнул головой о батарею в противоположном углу комнаты, протащил по полу и усадил голой за рояль, проорав: «Играй быстрее, сволочь!» Я играла, заливая клавиатуру и себя кровью. В комнате было пять мужчин. Но ни один из них не пошевелился, и двадцать лет это не перестает меня удивлять.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Первое воспоминание детства – я лежу на полу в темной комнате и плачу.
Родители воспитывают во мне сильный и независимый характер, поэтому я должна находиться здесь до тех пор, пока не перестану реветь.
Сделать это крайне трудно, потому что, во-первых, они там, за стеной, и мне об этом известно, во-вторых, и это самое подлое, из-под двери пробивается тоненький лучик света из коридора. Понимаете? Жизнь там, а я здесь. Я – где тьма, меня лишают света. Я ползаю по полу, отчаянно пытаясь выбраться, моя голова распухла от попыток выбить дверь и напряжения голосовых связок вкупе с активным слезоотделением. Мне кажется, это тянется целую вечность, хотя, скорее всего, не больше пары часов.
Никто не открывает, не спешит на помощь, не реагирует на мои отчаянные зовы.
И я потихоньку начинаю кое-что понимать про то, как тут у них все устроено.
Манипулировать можно только тем, кто слабее. Обнажая свои чувства, ты не трогаешь ничье сердце. Требуя, чтобы с тобой считались, ты ничего не добьешься. Возможно, они смеются, а может, им все равно. В любом случае, пока я не изменю тактику поведения, я буду лежать на полу в темной комнате и смотреть на свет, который мне не принадлежит. Мне год и восемь месяцев.
Второе воспоминание: я стою на круглом столике уличной пивной в центре Таллина. Помните, такой колосс на одной ноге, непонятно каким образом выстаивающий, когда на него одновременно наваливается группа из пяти человек, у каждого из которых в руках по две поллитровые кружки. (Совсем необъясним тот факт, что столик не падал, и когда все они разом начинали что – то друг другу доказывать. К примеру, «Спартак – чемпион!» или что «Фунт – голова». Очень занимательно. Я, помнится, застывала как вкопанная, чувствуя, что назревает подобная сцена.) Итак, со стола очень удобно обозревать красоты, мы – на полпути между урбанистическим Таллином, западного, как нам тогда кажется, толка, и игрушечным, но еще не за-сахаренно-карамельным старым городом. Тем более что папа дал мне попробовать тот самый напиток, который пьют все, располагающиеся за соседними столиками. Напиток желтовато-бурого цвета, горько-кислого вкуса, с довольно неприятным запахом и обильной пеной, стекающей по краям кружки. Называется пиво. Я социализируюсь. Мне два года.
Третье воспоминание. Меня в спешном порядке сажают в машину и увозят, натурально, в лес – прятать от мамы. Воздух прослоен паникой и азартом. Я этого азарта не разделяю, поскольку по маме отчаянно скучаю.
После того как мои родители разошлись, у них вошло в постоянную практику подворовывать друг у друга собственное чадо. Меня прятали в лесу, на каких-то островах, в тайных квартирах, соблюдая все правила конспирации. Обзаводились целым штатом союзников и тщательно избегали ненужных свидетелей из стана врага (нет, до устранения дело не доходило), подкупали бабушек, брали в дело людей проверенных и в краже деток поднаторевших. Представляете, как мне повезло? Я живу, как в настоящем детективе! Правда, я еще не вполне понимаю, что это такое – детектив, но расставания, бегство, погоня, опасность – все это мне уже знакомо. Начинается настоящая жизнь. Мне два с половиной года.
Мой отец, Олег Евгеньевич Осетинский, произошел на свет от бабушки Марии Дмитриевны, донской казачки, и дедушки Евгения Михайловича, наполовину поляка, наполовину грузина. Фамилия дедушки была Осятинский, с ударением на «я», и досталась ему от матери польки. Но в какой-то момент в написание вкралась ошибка – наверное, учетчик актов гражданского состояния заслушался – патефон или закипающий самовар, – да и не стал потом переправлять, это уж как водится.
Дедушка, которого я уже не застала, был могучей личностью – помимо брака с моей бабушкой, который подарил им двоих сыновей, в других браках и привязанностях он дал жизнь еще пятнадцати детям!
Евгений Михайлович музицировал на фортепиано и пел отличным баритоном, отменно играл на бильярде, владел несколькими иностранными языками. По основной профессии он был инженером, переезжал с одного объекта на другой, становился крупным начальником, будучи при этом беспартийным.
Строил Магнитку, пока в 1938 году его не посадили. После его ареста бабушка пешком с двумя детьми под мышкой отправилась в Москву. Там они и встретились с дедушкой, когда того чудом отпустили под амнистию – при смене Ежова на Берию. После тюрьмы его долго не допускали до объектов государственной важности, но поселили с семьей в гостинице «Москва». Дед развлекался тем, что ежедневно разыгрывал в гостиничной бильярдной партии с Василием Сталиным.