С бутылкой кьянти под мышкой и бокалом в руке он подошел к окну гостиной и вгляделся в ночной сад. Он старательно напрягал зрение, пока у него не заболели глаза, пытаясь что-то увидеть в темноте, как это умеют дикие африканские кошки. Все-таки что-то должно существовать, помимо заранее предусмотренного, за рамками очевидного, что-то, способное придать некое очарование последним годам его жизни: не может же все сводиться к тягостным запретам, лекарствам, забывчивости и усталости, боли и набившей оскомину повседневности. В противном случае жизнь победила бы его, раздавила без всякой жалости, это его-то, провозгласившего, что человека можно уничтожить, но нельзя победить. Дерьмо все это, пустая болтовня и вранье, подумал он и налил себе еще вина. Ему было необходимо выпить. Ночь обещала стать бессонной.
Но только два года спустя он наконец понял, что, если бы Мисс Мэри оставалась дома, возможно, та злополучная ночь со вторника на среду не стала бы отправной точкой на пути, приведшем его к трагическому исходу.
На старой деревянной двери висело выцветшее объявление, гласившее: «Закрыто на инвентаризацию. Просим извинить за беспокойство». Откуда они его выкопали? — удивился Конде и озаботился судьбой прежнего объявления, которое Хемингуэй распорядился повесить на этой самой двери в усадьбе «Вихия»: Uninvited visitors will not be received.[3] Именно так, категорично и по-английски, как будто только из англоязычного мира могли нагрянуть в этот уединенный уголок близ Гаваны незваные гости. А говорящие на других языках, это кто — зверюшки? Конде толкнул дверь, вошел на территорию усадьбы и стал подниматься по ступеням к дому, где больше всего лет прожили писатель и его слава и где гостили некоторые из самых знаменитых людей своего времени и некоторые из самых красивых женщин своего века.
Едва ступив на эту территорию, неотделимую от литературы, под сень манго и нескольких пальм, несомненно росших здесь и когда дома еще не было в помине, Марио Конде почувствовал, что снова возвращается в святилище своей памяти, которое он предпочел бы держать на замке, под охраной приятной и сдержанной ностальгии. Более двадцати лет не приезжал он в усадьбу, где до этого бывал — увы, всегда без приглашения — десятки раз и поднимался по этим самым ступеням вслед за другими посетителями, словно участвуя в торжественной процессии: то были далекие уже времена, когда он тоже мечтал стать писателем, и миф о старом горном леопарде, со всеми его военными и охотничьими подвигами, с его отточенными, как бритва, рассказами и насыщенными жизнью романами, с его такими, казалось бы, простыми и одновременно такими глубокими диалогами, был идеальной моделью того, какой может быть литература и каким должен быть человек, подчинивший свою жизнь этой литературе, живя для нее и ради нее. В те дни каждую его книгу Конде читал по нескольку раз, но еще чаще приезжал сюда и заглядывал в окна дома писателя, вскоре после его смерти превращенного в музей, чтобы проникнуться духом этого человека, разглядеть его среди больших и малых охотничьих трофеев, которыми он окружал себя на протяжении своей жизни.
Из всех поездок в дом Хемингуэя в те годы, упорно старавшиеся выглядеть в его глазах лучшими, с особой болью Конде вспоминал ту, что организовал со своими школьными друзьями. В его памяти сохранилось все, вплоть до мельчайших подробностей: была суббота, утро, и они договорились встретиться на лестнице перед школой. Пришли Тощий Карлос, который тогда еще был тощим; Дульсита, за которой Тощий ухаживал; Андрес, здорово игравший в бейсбол и уже мечтавший о карьере врача, но ведать не ведавший, что в один прекрасный день он решит уехать с Кубы; Кролик, помешанный на идее переписать заново историю; Кандито Рыжий с шапкой курчавых шафранных волос, пышущий здоровьем и уже тогда обладавший житейской мудростью — она подсказала ему положить в рюкзак два литра рома; и Тамара, такая красивая, что больно было на нее смотреть, — в нее к тому времени был не на шутку влюблен Марио Конде. Давние закадычные друзья стали его свитой в этом паломничестве, и он до сих пор с удовольствием вспоминал, как была изумлена красотой места Тамара, как радовался Андрес, обозревая панораму Гаваны с высоты Башни, как Кролик высказывал свое недовольство обилием охотничьих трофеев, развешанных по стенам дома, и как Рыжий поражался тому, что один человек может занимать такой огромный дом, тогда как сам он живет в невообразимой тесноте. Вспоминал он также, испытывая при этом теплую грусть, далеко не таинственное исчезновение Карлоса и Дульситы — спустя полчаса после того, как отделились от компании, они вышли из кустов, счастливые и улыбающиеся, исполнив то, что в те времена было первой заповедью их жизни: заниматься любовью, как только выпадает такая возможность. Стояло прекрасное утро, и Конде как истинный почитатель писателя бесцеремонно и назойливо усадил друзей вокруг бассейна и, пустив по кругу бутылку рома, прочел им полностью «На Биг-ривер», свой самый любимый среди всех рассказов Хемингуэя.
Пока Конде шел вверх по дороге под густыми тенистыми кронами пальм, сейб, казуарин и манго, он старался избавиться от этих горько-сладких воспоминаний, сохранившихся лишь благодаря болезненной настойчивости его памяти и вопреки убежденности в том, что время и жизнь могут уничтожить почти все, и когда наконец ему удалось освободиться от их щупалец, он различил впереди светлые очертания дома и башни, которую Мэри Хемингуэй велела выстроить, чтобы в ней работал ее муж, и которая в конце концов превратилась в обиталище пятидесяти семи кошек — именно столько официально числилось в усадьбе. Слева от нее, за низиной, в которой располагался бассейн, он поискал глазами силуэт «Пилар», переселившейся сюда тридцать с лишним лет назад, чтобы стать еще одним музейным экспонатом. Сам же дом, с его запертыми дверями и наглухо закрытыми окнами, в отсутствие экскурсантов, зевак и учеников писателя, всматривающихся через оконные проемы в застывшую личную жизнь мастера, показался Конде белым призраком, явившимся из загробного мира. Он бросил на него беглый взгляд и продолжил свой путь по узкой асфальтированной дорожке к самой возвышенной части усадьбы, откуда доносились голоса и беспорядочные удары кирок и лопат — они вгрызались в землю, чтобы выведать у нее тайну.
Первым, что он увидел, приблизившись, были корни поверженного манго. Косматые, они воинственно топорщились, напоминая волосы Медузы Горгоны, и взывали к недостижимому небу, откуда им была ниспослана смерть, которая вскрыла еще одну смерть. Чуть поодаль, в траншее, протянувшейся уже на несколько метров, он заметил головы трех мужчин, над ними вздымались кирка и лопаты, выбрасывавшие темную землю наверх, где образовалась порядочная горка, грозящая засыпать соседний фонтан, вода в котором перестала бить не менее тысячи лет назад. Конде молча подошел к яме и узнал в землекопах двух своих давних коллег, Креспо и Грека, вооруженных лопатами и оживленно беседующих друг с другом, в то время как третий, незнакомый ему мужчина, орудовал киркой.
— В последний раз я видел вас тоже в яме.
Застигнутые врасплох землекопы обернулись на голос.
— Мать моя! — проговорил Грек. — Ты только посмотри, кто к нам пришел.
Мужчина с киркой тоже прервал свое занятие и с беспокойством разглядывал вновь пришедшего, к которому уже собрались присоединиться, побросав лопаты, оба его напарника.
— Только не говори, что ты вернулся, — пораженно бормотал Креспо, пытаясь вылезти из траншеи. Для обоих годы тоже не прошли бесследно, и теперь это были сорокалетние мужчины, успевшие обзавестись брюшком, — им скорее пристало бы греться на солнышке где-нибудь на пляже, чем служить в полиции.
— Я пока еще не свихнулся, — ответил Конде и протянул руку, чтобы помочь приятелям выбраться из ямы.
— Сколько лет, Конде? — Грек разглядывал его так, словно он был экспонатом музея.