– Вы действительно думаете, что Моро готов хладнокровно убить всех нас?
– Ему придется это сделать. – Шмидт немного помолчал. – Впрочем, я не уверен. Он кажется вполне цивилизованным, на свой манер, разумеется. Возможно, это только видимость, но, похоже, у него есть конкретная цель.
Для подкрепления своих рассуждений Шмидт опустошил стакан, и ему пришлось сходить за новой порцией.
– Не исключено, что он собирается обменять наши жизни на свободу от наказания. Не хочу сказать ничего дурного о других... – его интонации свидетельствовали об обратном, – но, держа в заложниках четырех ведущих физиков-ядерщиков, он имеет на руках довольно сильные карты для сделки с властями штата или с правительством, как уж там сложится.
– С правительством, конечно. Доктор Дюррер из УЭИР уже наверняка задействовал ФБР. И хотя мы весьма важные персоны, но нельзя недооценивать мощного психологического воздействия, которое оказывает тот факт, что в качестве заложников взяты две невинные женщины. Государство потребует освободить всех нас, даже если придется остановить колесо правосудия.
– Хоть какая-то надежда, – нахмурился Шмидт. – Это должно нас подбодрить. Если бы только знать, что у Моро на уме! Скорее всего, ядерный шантаж в какой-то форме, иное просто в голову не приходит. Но в какой именно форме, трудно предположить.
– Возможно, Хили с Брамуэллом подскажут нам. В конце концов, у нас еще не было случая поговорить с ними. Они, конечно, не от мира сего, но вроде бы совершенно спокойны и ничего не боятся. Прежде чем приходить к каким-то заключениям, следует поговорить с ними. Готов спорить, они знают что-то такое, чего не знаем мы.
– Они даже чересчур спокойны... – Какое-то время Шмидт размышлял. – Не хотелось бы строить догадки – я не специалист в этой области, но что, если им сделали промывание мозгов и склонили на свою сторону?
– Нет, – решительно заявил Барнетт. – Такая мысль уже приходила мне в голову, когда мы с ними разговаривали. Все свидетельствует против этого. Я слишком хорошо их знаю.
Барнетт и Шмидт отыскали обоих физиков в комнате Хили. Тихо играла музыка. Барнетт приложил палец к губам. Хили улыбнулся и включил звук на полную громкость.
– Это только для того, чтобы вы не волновались. За семь недель пребывания здесь мы сумели выяснить, что комнаты не прослушиваются. Но вас что-то беспокоит?
– Да. По правде говоря, ваше удивительное спокойствие. Откуда вы знаете, что Моро не бросит нас на съедение львам, когда получит то, что ему нужно?
– А мы и не знаем. Просто мы такие толстокожие. Он постоянно повторяет, что не причинит нам никакого вреда и что не сомневается в результатах своих переговоров с властями после того, как осуществит задуманный план.
– Приблизительно об этом мы и говорим. Все это вовсе не означает каких-то гарантий для нас.
– Но это все, что мы имеем. Кроме того, у нас было время выяснить, что мы не нужны ему для практических целей. Следовательно, наше пребывание здесь, как и кража урана и плутония, преследует психологические цели; используя ваши слова, это незаряженный пистолет, приставленный к виску. Но если мы нужны были только ради этого, сам факт нашего исчезновения уже позволил ему достичь желаемого и он мог расправиться с нами прямо на месте. Зачем же держать нас здесь семь недель, прежде чем убивать? Ради удовольствия находиться в нашем обществе?
– В том, что вы смотрите на вещи оптимистически, нет ничего плохого. Возможно, и мы с доктором Шмидтом будем думать точно так же. Надеюсь только, для этого не понадобится еще семи недель. – Хили показал пальцем в сторону бара и сделал многозначительное лицо, но Барнетт отрицательно покачал головой, демонстрируя, насколько он встревожен. – Меня еще кое-что беспокоит. Уилли Аахен. Куда он провалился? Логика мне подсказывает, что если четыре физика оказались у Моро, то пятый тоже должен быть здесь. Почему ему оказана такая милость? Или, если смотреть с вашей точки зрения, почему ему так не повезло?
– Бог его знает. Ясно одно: он не перебежчик.
– А не мог ли он стать перебежчиком против воли? – спросил Шмидт.
– Такие вещи случаются, – ответил Барнетт, – но, как говорится, можно пригнать коня на водопой, однако пить его силой не заставишь.
– Я никогда с ним не встречался, – заметил Шмидт. – Он ведь лучший, верно? По крайней мере, это следует из того, что мне приходилось слышать и читать.
Барнетт улыбнулся Хили и Брамуэллу, а потом ответил Шмидту:
– Мы, физики, люди завистливые и с большим самомнением. Каждый из нас считает, что другого такого, как он, нет и быть не может. Хотя, конечно, он лучший из нас.
– Нам не приходилось встречаться, так как я натурализовался всего шесть месяцев назад и к тому же Аахен работает в области сверхчувствительных материалов. Что он собой представляет? Я не имею в виду его труды: как ученый он всемирно известен.
– Последний раз я видел его на симпозиуме в Вашингтоне десять недель назад. Мы все трое были там. Это жизнерадостный, беззаботный человек с копной черных курчавых волос. Высокий, как я, и довольно плотный, весит около девяноста пяти килограммов. И очень упрямый. Как-то не верится, чтобы русские или кто-то еще могли заставить его работать на себя.
Ни профессор Барнетт, ни другие люди, знавшие прежде Уилли Аахена, не представляли, насколько они ошибаются. Лицо профессора Аахена, напряженное, осунувшееся, было покрыто множеством морщин, которых и в помине не было еще три месяца назад. Грива курчавых волос стала белоснежной. Он больше не казался высоким, потому что приобрел сильную сутулость, как человек, страдающий кифосколиозом. Одежда болталась на нем мешком: он похудел почти на тридцать килограммов. А еще Аахен готов был работать на кого угодно, особенно на Лопеса. Если бы Лопес приказал ему спрыгнуть с моста Золотые Ворота, Аахен сделал бы это не колеблясь.
Лопес был тем самым человеком, который произвел эти перемены, казалось бы, в неприступном и несгибаемом физике. Лопес (его настоящего имени никто не знал) был лейтенантом аргентинской армии, где служил переводчиком в службе безопасности. Всем известно, что иранцы и чилийцы – самые опытные истязатели в мире, но армия Аргентины, которая неохотно высказывается по таким вопросам, настолько сильна в этой области, что все остальные специалисты по выбиванию информации кажутся по сравнению с ней просто неумелыми подростками. Об изощренности Лопеса многое говорил тот факт, что он вызывал отвращение даже у своих безжалостных начальников – они уже и не знали, как от него избавиться.
Лопеса очень забавляли истории о героях Второй мировой войны, которые неделями, иногда даже месяцами подвергались пыткам, пока не наступал конец. Он заявлял – и это не было похвальбой, потому что подкреплялось сотнями случаев из его практики, – что самые выносливые и фанатичные террористы будут кричать от немилосердной боли через пять минут после того, как попадут к нему, а через двадцать минут назовут имена всех своих товарищей по группе.
Чтобы сломить Аахена, Лопесу понадобилось сорок минут, и он повторял эту процедуру несколько раз в течение следующих трех недель. В последний месяц Аахен не доставлял никаких хлопот. Надо отдать дань дьявольскому искусству Лопеса: несмотря на то что физически ученый был раздавлен и потерял последние остатки гордости, воли и независимости, его ум и память оставались нетронутыми.
Аахен схватился за прутья решетки своей камеры и потухшими, залитыми кровью глазами обвел безупречно оборудованную лабораторию-мастерскую, которая была его домом и его адом предыдущие семь недель. Не мигая, как в гипнотическом трансе, он уставился на противоположную стену, где хранились двенадцать запаянных сверху цилиндров. Одиннадцать из них были высотой примерно в четыре метра и диаметром, равным стволу 4,5-дюймовой морской пушки, на которую они сильно смахивали. Двенадцатый цилиндр был такого же диаметра, но наполовину меньше по высоте.
Мастерская, вырубленная в скале, находилась прямо под банкетным залом Адлерхейма, на глубине двенадцати метров.