Один Бог знает, чем ты занималась все эти годы, когда мы тебе верили.
Ты разбила сердце своих родителей, знай это. Хорошее спасибо за все, что мы для тебя сделали.
Мама
Она только раз подписалась «Мама» — и необычайно мелким почерком, как шепотом.
— Бренда, — сказал я.
— Что?
— Ты плачешь?
— Нет. Я уже плакала.
— Больше не плачь.
— Я стараюсь, черт возьми.
— Хорошо… Бренда, можно задать тебе один вопрос?
— Какой?
— Почему ты оставила ее дома?
— Потому что не собиралась здесь ей пользоваться, вот почему.
— А если бы я приехал? То есть я и приехал — с этим как?
— Я думала, что приеду туда раньше.
— А ее не могла туда с собой захватить? Как зубную щетку?
— Ты пытаешься острить?
— Нет. Просто спрашиваю, почему ты оставила ее дома.
— Я тебе сказала. Я думала, что приеду домой.
— Я ничего не понимаю, Бренда. Допустим, ты приехала домой, а потом вернулась сюда. Ты бы не взяла ее с собой?
— Не знаю.
— Не сердись, — сказал я.
— Это ты сердишься.
— Я не сержусь, я огорчен.
— Тогда я тоже огорчена.
Я не ответил, а подошел к окну и посмотрел наружу. Звезды и луна уже вышли, серебряные и твердые, и из окна мне был виден студенческий городок Гарварда — там горели огни, а потом начинали как бы мерцать за колышущимися ветвями деревьев.
— Бренда…
— Что?
— Зная, как к тебе относится мать, разве не глупо было оставлять ее дома? Не опасно?
— При чем тут ее ко мне отношение?
— Ты не можешь ей доверять.
— Почему не могу?
— Неужели непонятно? Не можешь.
— Нил, она просто разбирала ящики.
— Ты не знала, что она этим займется?
— Она никогда этого не делала. А может быть, делала. Нил, я не могла подумать обо всем. Ночь за ночью мы спали с тобой, и никто не слышал и не замечал…
— Бренда, зачем ты нарочно путаешь одно с другим?
— Ничего подобного!
— Хорошо, — тихо сказал я. — Ладно.
— Это ты путаешь, — сказала Бренда. — Разговариваешь так, как будто я хотела, чтобы она ее нашла.
Я не ответил.
— Ты в самом деле так думаешь? — спросила она после того, как мы оба целую минуту молчали.
— Не знаю.
— Нил, ты сумасшедший.
— А не сумасшествие — оставлять эту штуку дома?
— Это была оплошность.
— Теперь это оплошность, а только что было намеренно.
— Оплошность была с ящиком. А то, что оставила, не оплошность, — сказала она.
— Бренда, миленькая, разве не проще, не легче, не умнее было бы взять ее с собой? Скажи.
— Это ничего не изменило бы.
— Бренда, это самый безнадежный спор в моей жизни!
— Ты все время изображаешь дело так, как будто я хотела, чтобы она нашла. Ты думаешь, мне это надо? Да? Теперь я даже домой не могу вернуться.
— Неужели?
— Да!
— Нет, — сказал я. — Ты можешь вернуться домой — папа будет встречать тебя с двумя пальто и десятком платьев.
— А мать как встретит?
— Да точно так же.
— Не говори глупостей. Как я посмотрю им в глаза?
— А почему ты не можешь посмотреть им в глаза? Ты сделала что-то плохое?
— Нил, ты подумай, как обстоит дело.
— Ты сделала что-то плохое?
— Нил, они думают, что да. Они мои родители.
— Но ты-то сама как думаешь…
— Это не имеет значения.
— Для меня имеет, Бренда…
— Нил, почему ты все валишь в одну кучу? Ты обвиняешь меня.
— Черт возьми, Бренда, ты кое в чем виновата.
— В чем?
— В том, что оставила там эту проклятую диафрагму. Как ты можешь называть это оплошностью!
— Нил, только не устраивай тут психоаналитических сеансов!
— А зачем тогда ты это сделала? Ты хотела, чтобы она нашла!
— Зачем?
— Я не знаю. Зачем, Бренда?
— Ох! — сказала она и схватила подушку, а потом бросила ее обратно на кровать.
— Что теперь будет, Брен? — сказал я.
— Что это значит?
— То и значит. Что теперь будет?
Она легла на кровать и зарылась лицом в покрывало.
— Только не плачь, — сказал я.
— Я не плачу.
Я все еще держал оба письма и вынул отцовское из конверта.
— Почему твой отец пишет все с большой буквы?
Она не ответила.
— «Что касается твоей ошибки, — прочел я вслух, — чтобы ошибиться, нужны Двое, и теперь, когда ты в колледже и далеко от него и от того, во что тебя втянули, у тебя все будет хорошо. Я твердо в это верю. Твой Отец. Твой Отец».