— Голди, — сказал он. — Голди, и что, страшнее меня уже нет преступника? Посмотри мне в глаза, Голди. Ну, скажи, когда это евреи разводились? Когда?
Голди посмотрела на него, потом на Шейлу.
— От сифилиса мягчают мозги. Я не буду жить с пакостником.
— Мы во всем разберемся. Пойдем к раввину…
— Он тебя не узнает…
— Но дети, что будет с детьми?
— С какими детьми?
Герби умер, а Шейла, Шейла стала чужой; Голди права.
— Дети взрослые, они сами о себе позаботятся, — сказала Голди. — Шейла захочет, так она уедет со мной во Флориду. Я думаю переехать на Майами-Бич.
— Голди!
— Не кричи, — сказала Шейла, ей не терпелось ввязаться в склоку. — Разбудишь Майкла.
Голди — подчеркнуто церемонно — адресовалась к дочери:
— Майкл уехал утром. Повез свою Линду на денек в их коттедж в Белмаре.
— В Барнегате, — буркнул Эпштейн, выходя из-за стола.
— Ты что это сказал? — взвилась Шейла.
— В Барнегате.
Эпштейн решил уйти из дому прежде, чем к нему пристанут с расспросами.
В закусочной на углу он купил себе газету, сидел в одиночестве, пил кофе, глядел в окно — люди тянулись к церкви. Мимо прошла смазливая шикса[77], в руке она несла белую круглую шляпку, вот она нагнулась, сняла туфельку — вытряхнула камешек. Заглядевшись на нее, Эпштейн облил рубашку кофе. Девичья попка под обтягивающим платьем была круглой, что твое яблоко. Он смотрел на нее, потом ударил себя кулаком в грудь — так, словно молился, — и раз, и два, и три.
— Что я натворил! О Господи!
Допив кофе, забрал газету и пошел по улице. Куда пойти — домой? А есть ли у него дом? Он увидел, как на другой стороне улицы Ида Кауфман в шортах и лифчике вывешивает у себя на задах дочернино бельишко. Эпштейн огляделся, вокруг не было никого, кроме тянущихся к церкви гоев. Ида завидела его и улыбнулась. На Эпштейна накатила злость, он сошел с тротуара и в сердцах двинул через дорогу.
* * *В полдень в доме Эпштейна услышали, как завыла сирена. Шейла оторвалась от «Пост» — прислушалась, посмотрела на часы.
— Уже двенадцать? У меня часы отстают на четверть часа. Скверные часы, отец подарил.
Голди Эпштейн листала «Нью-Йорк таймс», проглядывала объявления в разделе путешествий — за газетой по ее просьбе сходил Марвин. Она посмотрела на часы.
— И у меня на четырнадцать минут. Тоже, — сказала она дочери, — его подарок.
Сирена взревела еще громче.
— Бог ты мой, — сказала Шейла. — Конец света, да и только.
Марвин — он надраивал гитару красным носовым платком — тут же завел песню, страстную, самозабвенную негритянскую песню, о конце света.
— Тихо! — сказала Шейла. Навострила слух. — Сегодня же воскресенье. А сирену включают по субботам.
Голди сорвалась с дивана.
— А вдруг это воздушная тревога? Ой, только этого нам не хватало!
— Это полиция, — Шейла с горящими глазами метнулась к входной двери: она по политическим соображениям относилась к полиции враждебно. — Смотри, едут — да это же «скорая помощь».
Шейла выскочила на улицу, за ней — на шее у него все еще моталась гитара — Марвин. За ними — задники шлепанцев хлопали ее по пяткам — ковыляла Голди. Посреди улицы она обернулась: удостовериться — закрыта ли дверь, иначе от воров, им ведь что ночь, что день, букашек и пыли не уберечься. Когда Голди повернула голову, выяснилось, что бежать недалеко. «Скорая» остановилась напротив, у дома Кауфманов.
Там уже толпились соседи все еще в халатах, в пеньюарах, с юмористическими страницами газет в руках; и гои, шиксы в шляпках, тут же. Пробиться вперед к Шейле и Марвину Голди не удалось, но, хоть она и стояла позади толпы, ей было видно, как из «скорой» выскочил молодой врач и взбежал, перепрыгивая через две ступеньки, на крыльцо, из его заднего кармана, вихляясь, свисал стетоскоп.
Тут подоспела и миссис Катц. Коренастая, лицо багровое, живот чуть не до колен, дергала Голди за рукав.
— Голди, у них опять беда?
— Кто знает, Перл? Такая кутерьма. Можно подумать, атомную бомбу взорвали.
— Как бомбу взорвут, так ты узнаешь, — сказала Перл Катц. Обозрела толпу, перевела взгляд на дом. — Бедняга, — сказала она: вспомнила, что всего три месяца назад ветреным мартовским утром «скорая помощь» увезла мужа миссис Катц в частную лечебницу, откуда он уже не вернулся. — Беда, беда… — Миссис Катц трясла головой — сочувствие било в ней через край. — У всех, уж я-то знаю, свои беды — у кого больше, у кого меньше. Наверное, у нее нервы сдали. Это нехорошо. Желчные камни, их вырежут, так их уже нет. А нервы — это же просто страшно. Ну а вдруг не ей, а дочке стало плохо, вы как думаете?