========== Глава первая ==========
Сегодня утром я проснулся
О, прощай красотка, прощай красотка, прощай!
Сегодня утром я проснулся
И увидал в окно врага!
Баки не знает, как долго они идут по промерзшему лесу. Не помнит. Трое или четверо суток точно. От поганого Шваца, под которым их держали на базе Гидры, до Синьято на севере Италии, где был лагерь американских солдат. Самые слабые и раненые едут на украденном у немцев танке и машинах, а остальные шагают и шагают, сколько есть сил.
Стертые до мяса ноги мерзко хлюпают из-за крови в протертых ботинках. Раны не успевают затягиваться за короткие ночные привалы, и чертовы пятки все время ноют, как ныл долгими зимними ночами маленький ребёнок за стеной его квартиры в Бруклине.
Баки скучает по этому плачущему ребёнку. И по своей квартире тоже скучает.
— Ну ты как, Бак? — спрашивает его Стив, усаживаясь рядом.
Засмотревшись на едва теплеющий огонь костра, Баки слишком глубоко погряз в своих мыслях, чтобы заметить, как он подошёл.
Стив.
Потрёпанный после атаки на базу Гидры и боя с Красным Черепом, в порванной куртке. И все равно полный сил. Он теперь большой, какой-то неправильно большой, высокий и широкоплечий, — и все это пока не клеится в сознании Барнса в одну картинку.
— Бывало хуже, — выдыхает Баки, вытягивая замёрзшие ноги поближе к огню. Огонь слабый и почти не греет, но, может, так даже и лучше — немеющие от холода конечности не так сильно отзываются болью. — А ты?
Стив ободряюще усмехается, похлопав его по плечу.
— За меня можешь не волноваться, Бак.
Барнс выдавливает усталый, но искренний смешок. Если Стив и изменился снаружи, внутри он точно остался прежним. Также улыбается и не может пройти мимо драки. Только теперь без его помощи даёт отпор.
Где-то сзади шагают чужие сапоги, хрустят несколько веток. Баки оборачивается, встречаясь взглядом с Дерниром.
— Сержант Барнс, — обращается тот с деланной манерностью, — Капитан.
— Капрал, — на полном серьезе отвечает Роджерс, и Баки усмехается, качая головой.
Дернир подходит торопливо, немного хромая на задетую пулей левую ногу. Кутаясь в свою легкую куртку, плюхается с ними рядом на жалобно заскрипевшее под весом троих бревно. Переводит взгляд на Баки.
— Курить будешь?
В протянутой руке — помятая пачка американского Лаки Страйк. Почти пустая.
Дернир курит много, потому что француз, — так он сам сказал Баки однажды. Сказал, у них, во французском сопротивлении, курили все без исключения. Когда каждый день те, с кем ты утром делил хлеб, попадают под пули и наступают на мины, перестаёшь думать о вреде сигарет для организма. С тех пор Дернир всегда хоть несильно, да пахнет табаком. И сильно — порохом.
Ветер трогает кепку на его голове, забирается под грязный ворот куртки, и Жак плотнее прижимает ее полы к груди. По озябшей бледной коже змеями ползут мурашки, и он, не дождавшись ответа сержанта, суёт сигарету в рот. Крепко зажимает зубами, дрожащими пальцами выцепляет из коробка спичку. Чиркает по коробку. Закуривает.
— Ну?
Баки отрицательно качает головой.
В плену он успел отвыкнуть. Забыл, как это делается. Их заставляли работать как тварей, все время били, чтобы двигались быстрее. Потом Баки схватил воспаление лёгких и не мог думать не то что о сигаретах — дышать получалось и то не каждый раз. Сначала его заставляли продолжать работать, ещё сильнее и громче понукая по-немецки, а когда Зола забрал его, совсем обессилившего, в изолятор и привязал к койке, не хотелось уже и дышать. Холод, страх, постоянная боль во всем теле. Барнс думал только о том, когда же весь этот ужас кончится.
Дернир, прикрыв глаза, выпускает изо рта густой дым. Подносит к дрожащим губам свободную руку, дышит на неё, потирая пальцы друг о друга. Бледный.
Замёрз как уличный пес, по нему видно, хоть и не признается. Говорит, что в нем кровь горячая, но Баки знает, что в Марселе, где тот родился, отродясь такого холода осенью не было.
— Вперед, сыны отчизны…— Вновь затянувшись, Дернир по-привычке мычит свою любимую Марсельезу*. То ли чтобы поднять упавший боевой дух, то ли — просто забить тишину.
Где-то внутри себя Баки ему благодарен. Говорить сил нет, молчание давит, а Барнс чертовски соскучился по хоть какой-нибудь речи, кроме немецкой. Языка фрицев он наслушался на всю жизнь вперёд.
Дернир выдыхает дым в его сторону, бросая окурок в костёр, и крик лёгких вырывается у Баки приступом глубокого кашля. Острая боль пронзает грудную клетку, заставляя приложить большие усилия, чтобы не согнуться пополам.
— Бак… — Стив встревоженно смотрит на него, придерживая за сотрясающиеся от сильного кашля плечи. — Держись.
— Я и забыл, что сержант у нас слегка чахоточный, — поднимаясь с бревна, произносит Дернир. — Сейчас воды принесу, если осталась.
Он уходит, а Барнс все не может успокоить приступ, вновь и вновь протыкающий его солнечное сплетение тупым ножом. Отравленным. Но не тем ядом, что убивает мгновенно, нет. Этот давно попал в организм, ещё в холоде австрийского завода. Прижился в нем. И теперь как паразит жрал изнутри, не давая покоя.
Баки вдыхает поглубже, подавляя кашель. Стив поднимает его, перекатывает бревно ближе к огню и сажает обратно, взглядом ища, чем бы накрыть, чтобы согреть.
Барнс хрипло усмехается.
— Ты что? — удивлённо спрашивает Роджерс.
— Кажется, я превращаюсь в тебя, Стиви.
Роджерс смотрит на него несколько секунд, сдвинув светлые брови. Хмурится как будто немного сердито, но тут же растягивает губы в улыбке, и в его взгляде на секунду находит отражение облегчение. Баки шутит даже сейчас, а значит, ни Гидра, ни болезнь не сломают его.
— Ты по-прежнему придурок, — качает головой Роджерс, складывая руки на груди.
— А ты по-прежнему сопляк, — вторит Баки и снова глубоко кашляет несколько раз. — Хоть и стал в три раза больше.
***
Когда Барнс, вздрогнув, просыпается от беспокойного сна в санчасти лагеря, вокруг очень светло. Слишком. Все такое чистое и белое, что первые несколько секунд ему сильно слепит сонные глаза.
Он лежит на мягкой койке. Укрытый, тщательно обработанный, с перебинтованными ногами и следами от уколов пенициллина. Где-то по правую руку от него над другим раненым солдатом суетится низенькая кудрявая медсестричка. Тот что-то настойчиво просит. Она отвечает неразборчивым шепотом, качая головой.
Баки видит ее лишь краем глаза. Голову специально не поворачивает, чтобы она не заметила, что он проснулся. Прикрыв глаза, выдыхает. Он чертовски устал. Не физически. Морально. Устал так, как может, наверное, только человек, проживший очень долгую жизнь, а ведь ему всего двадцать шесть лет по паспорту.
Ощущается как сто двадцать шесть. На этой чертовой войне каждый день за год.
Где-то в другом углу застонал от боли солдат. Так жалобно и протяжно. Какой-то рядовой, Баки не запомнил его имени. Но своими глазами видел, как в его руку попали осколки шрапнели. Пришлось отнять по локоть. Ночью вроде лежал тихо, а теперь вот снова. Видимо, действие обезболивающего кончилось.
Баки невольно слушал, как солдат в углу плакал, и снова вспоминал свою маленькую тихую квартиру в Бруклине. Вспомнил прогулки со Стивом и тот вечер накануне его отправления в Англию. Лучше бы он не заканчивался. Старк Экспо, выставка, танцы. И та милая девушка, Бонни. Обещала, что будет ждать его, но Баки знал, что она не дождётся. Бонни хотела романтики, а в войне никакой романтики нет.
Война — это страх, кровь, потерянные конечности. Вот как у того безымянного рядового на койке в углу.
Шумно вздохнув, Баки ловит себя на мысли, что впервые за долгое время совершенно не чувствует боли в лёгких. Собственное дыхание перестало отравлять его ядом. Барнс снова хочет курить, и понимает, что идёт на поправку. Боже, храни медицину!