— А Вы, значит, злых моряков не боитесь? — спрашивает он.
Натали улыбается. Перехватив его ладонь, шагает в сторону и изящно оборачивается вокруг себя. Рыжие кудри качаются синхронно с платьем, поднимая в воздух приятный аромат ее духов.
Ещё минуту они танцуют молча. Барнс понемногу смелеет и до конца раскрывает ладонь на ее талии, притягивая девушку на пару сантиметров ближе. Так, что вновь чувствуется тёплый запах огненных волос. Натали не отстраняется. Даже наоборот — едва ощутимо, но все же чуть крепче обхватывает его плечо тонкой ручкой в шелковой перчатке.
Когда мелодия подходит к концу, и все начинают хлопать пианисту, Баки не хочет ее отпускать. Хочет остаться в этом баре ещё надолго, может, даже навсегда, и тихо переступать по деревянному полу, держа ладонь мисс Натали Райт в своей.
— Я могу попросить об ещё одном танце, мэм?
Натали приподнимает подбородок. Шёлк длинных ресниц подрагивает, обрамляя изумрудные глаза, и Баки снова не может понять, что у неё на уме.
— Как Ваше имя, сержант? — спрашивает она, игнорируя его вопрос. — Вы ведь мне так и не представились.
— Джеймс Бьюкенен Барнс, мэм.
Отпустив его ладонь, она отстраняется. Поводит плечом, отбрасывая назад рыжий локон, и смотрит в его глаза так, словно давно это знает. Словно она все о нем знает.
— Ваши друзья сказали, Вы завтра вновь отправляетесь на фронт, — говорит она. Барнс кивает и едва заметно хмурится, пытаясь понять: то ли в ее словах промелькнула тень волнения, то ли все дело в британском акценте. — Постарайтесь вернуться живым, сержант Джеймс Бьюкенен Барнс. И тогда мы с Вами станцуем ещё раз.
Натали убирает руку с его плеча. Смотрит снизу вверх без малейшей надменности — слегка игриво, но в то же время бескомпромиссно. Улыбается напоследок и, развернувшись, уходит сама по себе, не сказав больше ни слова.
***
— А я вот воспоминаю и думаю, что прав был тогда рядовой Казински, — деловито говорит Дум Дум, открывая свой сухпаёк с колбасой и хлебом. — И войну стерпеть можно, если только побольше спать.
Фэлсворт и Морита смеются, копаясь с ветками для костра. Возятся, пытаясь пристроить их друг к другу так, чтобы можно было подсунуть бумагу. Иначе не разгорятся — слишком сырые из-за проклятого раннего снега. Как же не вовремя он в этом году!
— Да пёс бы с ним, со сном, — отвечает Дернир, кидая свой рюкзак на землю. — Лишь бы курево выдавать не забывали вовремя, — и словно в подтверждение своим словам выуживает из внутреннего кармана куртки пачку и, достав из неё сигарету, суёт в рот. — А помните, как нам всем по двойному пайку курева выдали? Помните?
Они кивают, и Жак, ухмыляясь, передаёт пачку дальше.
Баки помнит. Такое не забывается.
Когда его в начале года со сто седьмым отправили в Англию, сигареты были за счастье. Почти как праздник.
Редкие перекуры «по-солдатски» в минуты затишья приобрели особую окраску. Сидя ночами у костра с однополчанами и наполняя лёгкие дымом, Баки чувствовал ставший родным горький вкус на языке и только тогда убеждался, что ещё пока жив. В списке солдатских радостей они уступали, пожалуй, только свежей горячей еде.
Обычно у каждого из них в пайке было по десять сигар и двадцать сигарет, но в тот день каждому выдали вдвое больше по недосмотру. Продовольствия и запасов получили на роту численностью полторы сотни человек, но половину из них вдруг отправили на другую точку. Первые разговоры пошли, когда все собрались в обед на походной кухне, а кашевар накладывал такие щедрые порции, каких большинство из них отродясь не видели. А потом пришёл командир и объяснил ситуацию, велел раздать все, раз на голову такая удача свалилась. Ну они и раздали.
— Вот это был денёк, — вздыхает Фэлсворт, поджигая бумагу, и усаживается рядом. — Тогда война ненадолго показалась не таким уж дерьмом.
Рядового Казински они все тоже хорошо помнят. Забавный такой парень, слегка сутулый, но винтовку держал уверенно. Лет двадцати трёх от роду, наполовину поляк. Самый ясный ум был среди них, со светлыми глазами и удивительным чутьем к опасности. Вот только в решающий для себя момент опасность-то и не почуял.
Когда Дернир произносит его имя, все неявно, но едва заметно вздыхают или поджимают губы. Все, кроме Стива.
Стив смотрит на них внимательно, слушает военные байки, но не может поддержать разговор. Хотел бы, да не знает всех этих историй. Про курево, про рядового Казински. Про то, как Баки выиграл у Мориты в покер его ужин, и про то, как они вечером чуть не подрались, а уже утром закрывали друг друга от фрицевских пуль. Его бледные губы замерли в полуулыбке, а взгляд печальный, будто он жалеет, что не был там с ними.
«Не надо, Стиви…» — думает Барнс про себя, заметив это, и прикрывает крошечный костерок от ветра, чтобы он хоть немного разгорелся. — «И хорошо, что тебя там не было, придурок. Столько хороших парней полегло в поле, что ж тебе в Бруклине не сиделось?»
Он привык к другому Роджерсу. Маленькому, дохлому, регулярно получавшему по лицу в переулках. Раньше Барнс боялся лишний раз слишком сильно обнять его или в шутку стукнуть по плечу — он мог зайтись своим астматическим кашлем в любой момент. Теперь-то он возвышается на полголовы, и сильной рукой может обнять так крепко, что Барнсу самому станет больно. Но для него он все ещё маленький Стиви — чересчур добродушный сопляк из Бруклина с обостренным чувством справедливости.
Огонь совсем маленький и греет еле-еле. Больше делать нельзя — заметят, а без него они совсем околеют от холода. Чертова зима пришла слишком рано, и, несмотря на новенькую тёплую форму, холод порой пробирает до самых костей.
До гидровской базы — полторы мили на северо-запад, до линии фронта — десять миль на юг. Время от времени с ледяными порывами и воем ветер приносит глухой рокот войны, но его почти не слышно за голосами и треском веток в костре.
Решено дождаться сумерек и тогда наступать. Времени остаётся чуть меньше двух часов, и они сидят, устроившись поудобнее, пока в секунду затишья воздух не рассекает свист.
— ГРАНАТА! — орет Дернир, отпрыгивая, но Роджерс резво накрывает ее своим щитом. Граната взрывается под ним, плотно прижатая к земле. — Спасибо, Капитан!
— Обращайся, — отвечает Стив шепотом, поднимая щит и прижимаясь к спинам товарищей. — Кто-нибудь видел, откуда прилетела?
Баки уже держит в руках винтовку, прижимает ее к себе как родную. Зоркий глаз снайпера ищет цель, приклад холодит кожу. На несколько секунд повисает такая тишина, что можно расслышать, как у каждого где-то в горле с бешеной силой колотится сердце.
Барнс замечает силуэт среди деревьев в отдалении. Целится, но слух вновь улавливает свист в воздухе.
— Вниз, живо!!!
Отпрыгивает на сколько возможно и падает на землю, прижимаясь животом. Он закрывает уши под каской, но взрыв гремит слишком близко и так чертовски громко, что его оглушает на несколько секунд. Куски тяжёлой холодной земли разлетаются в разные стороны как конфетти, и немцы наконец высовываются из укрытия с гранатомётами.
Гейб Джонс подбегает, падает рядом на землю. С силой трясёт за плечи, ударяет по щекам. Кричит что-то, но Баки не слышит — в ушах до сих пор слишком сильно звенит. Он смотрит на него непонимающе, морщится, и только через несколько мгновений разбирает слова.
— Сержант Барнс! — кричит Гейб Джонс, поднимая его на ноги. — Сержант, чёрт возьми!
— Норма… — пытается вытолкнуть из горла Баки, наконец нащупав винтовку. — Я в норме.
Фэлсворт подхватывает его под второе плечо. Они бегут к деревьям, и Барнс несколько раз спотыкается, но не падает. Контроль над организмом возвращается, органы чувств включаются заново, перезагрузившись после недолгого сбоя. Морита кричит, что они просрали элемент внезапности, и нападать теперь придётся в открытую.