Туута учили решать задачи. Как все варвары, он не мог сосредоточиться ни на одном предмете долее, чем на пять минут, — у детей это к семи годам проходит, у варваров никогда, и это-то пытаются выдать за родство с природой, тоже вечно пребывающей в движении. В случае Туута к этой хронической рассеянности прибавлялась неуместная туповатая игривость, которой он надеялся расположить учителей к себе. Два яблока да три груши, сколько всего тебе дали? Учитель, я не люблю груши! Я люблю цитсы, учитель! Цитса — ты знаешь, для чего хорошо цитса? От цитсы (краснеет, хихикает, плохо изображает смущение) бууб растет во-о-о! Давай так: было две цитсы, дали еще две цитсы, какой тогда бууб? Но и во время всех этих игр на дне его глаз плескался ужас, потому что в соседнем классе, тоже в одиночестве, занимался Бааф. Он рассказывал словеснику, как пять лет назад лично освежевал сержанта, приехавшего в деревню варваров раздавать гуманитарную помощь.
— Теперь не тот я стал, — умиляясь себе, говорил Бааф. — Старый стал, дедушка стал…
Когда учитель, заглянув на уроки, вышел, Бааф нагнал его на крыльце.
— Слышь, учитель, — сказал он. — Ну, ты слыхал, чего этот-то приезжал?
— Обычная инспекция, — сказал учитель, поправляя очки: этот жест всегда придавал ему уверенности, как инспектору — незаметное прикосновение к кобуре. — И в прошлый год было.
— Ты мне в уши-то не лей, умник, — сказал дедушка Бааф. Когда поблизости не было журналистов и гостей, он говорил почти без акцента. — Когда начнется?
Или у них шпионаж, или подслушивал. Как же так, ведь инспектор проверял…
— Мне не докладывают.
— Врешь, учитель. Врешь. Однако бууб с тобой, я тебя сейчас не убью. Ты нужный пока. — Он гоготнул. — Одного забрать можешь, да? Ну, ты понял, конечно, кого забрать можешь?
— Я не знаю, о чем ты говоришь, Бааф, — сказал учитель твердо и посмотрел в золотистые варварские глаза.
— Говори как знаешь, ты учитель, не я, что мне учить тебя, — страшной скороговоркой сказал Бааф. — Но ты понял, учитель, да? В город меня возьмешь, понял? Я в город поеду, расскажу всем, как ты нас тут учил хорошо, кормил хорошо… Тебе большой прибыток может быть. Тебя в любую заграницу возьмут. Будешь там всех учить. Тебе так-сяк, все равно бежать. Тут, если война пойдет, жизни не будет. Ты не знаешь, я знаю. У наших пушки есть, люди есть, все соседи помогут. Вам воевать нельзя, вам, если воевать, всем ахма будет, земля гореть будет. Вот и поедешь в заграницу, меня возьмешь. Будешь людям показывать, какой ученый. Я для такое дело буквы выучу, ты понял, учитель?
— Иди учиться, Бааф, — сказал учитель.
— Но ты понял? — повторял Бааф, крючковатым пальцем цепляя его за пуговицу.
— Руки убери, — спокойно сказал учитель.
Бааф помедлил, потом нехотя опустил руки.
— Пока твоя власть, — сказал он. — А как ты, не дай Бог, меня не понял, я тогда тебя, как того молодого, по куску…
На крыльце у столовки две варварские девчонки, смуглые, чудовищно грязные, накладывали многослойный грим: и коробки с тушью, и тюбики помады, и наборы теней были у них той же дикой грязноты. Девчонок употребляло полдеревни, они свободно уходили из колонии и возвращались отъедаться, учитель ничего не мог с ними сделать, да и лучше уж легально, на виду, чем будут с ними ныкаться по огородам… У них был фотоаппарат, подаренный месяц назад французской журналисткой, посетительницей. Седовласая, восторженная левачка, штайнерианка, идиотка. Заглядывала повсюду, повторяла: magnifique! Теперь эти, рисуя себе рожи, снимали друг друга, потом фотографировались вместе, держа указательные пальцы во рту и недвусмысленно посасывая. Смотрели на изображение — на это их хватало, поразительно легко осваивали технику, — ударяли по рукам и кричали: манифик! Это продолжалось, видимо, не первый час и не надоедало.
— Учитель, посмотри! — закричала одна.
— Красивые мы? Хочешь любиться? — закричала другая.
— Манифик! — завизжали они хором.
Учитель направился домой — там было все-таки прохладней, и надо было, если лавочка закрывается, систематизировать документы, а кое-что уничтожить; обучения не вышло, но наблюдения имели смысл. Он прошел мимо пасеки, огородов, полузаросшего детского городка для варварят — детей в колонии не было, родители не пускали, а изгои и разбойники не обзаводились семьями, — и возле мертвого кострища, где еще неделю назад разводили бессмысленный костер дружбы, увидел Арвина.
Имя было не варварское, с ударением на первом слоге, и говорили, что Арвин вообще втерся обманом, но трогать его боялись. Говорили разное. Говорили, что он из тех, древних, кого якобы поработили первые джугаи и держали в повиновении до тех самых пор, пока их не рассеял гнев Господень; от тех, древних, почти никого не осталось, а нынешние варвары были так, жалкое потомство. Говорили, что он из высокогорных, умеющих плавить камни и словом осушать реки. У варваров непонятно было, где ложь, где миф. Арвину могло быть и двадцать, и шестьдесят. Он приходил и уходил, когда хотел. Учитель взял бы его, это решение он принял сразу, ибо только в Арвине мерещилось ему временами человеческое. Арвин ничему не учился, но знал и буквы, и песни. На учителя он глядел сострадательно, но без высокомерия. Иногда он исчезал на месяцы, и учитель беспокоился о нем. Сейчас учитель подсел к нему, чертыхнувшись про себя, — он так и не выучился сидеть на корточках, но разговаривать с Арвином стоя было бы неправильно.
— Арвин, — сказал он. — Я завтра уйду отсюда.
— Знаю, — сказал Арвин, не поднимая глаз.
— Хорошо бы ты ушел со мной.
— Куда? — ровно спросил Арвин.
— В большой город. Я думаю, что здесь нечего больше делать.
— Нечего, — так же ровно сказал Арвин.
— Ты пойдешь со мной?
— Куда?
— Я же сказал тебе, — терпеливо повторил учитель. — В большой город.
— Ты не пойдешь в город, — сказал Арвин.
— Почему? Ты что-то знаешь?
— Ничего не знаю, — сказал Арвин.
— Ну ладно, как хочешь. Хочешь загадками — давай загадками. Но все-таки пойдем.
Арвин поднялся — гибкий, тощий, грязный, в сложных татуировках, смысла которых не понял никто из заезжих этнографов: абстрактная живопись, не иначе.
— Я один хожу, — сказал он, — ни с кем не хожу.
— И хорошо. В городе тоже будешь ходить один.
— В городе зачем? Я могу здесь один. Кто ходит один — какая разница, где?
Акцент у него был странный, носовой, не варварский.
— А я почему не уйду? — спросил учитель.
— Хочешь — уйдешь, хочешь — не уйдешь, — пожал плечами Арвин и пошел прочь от кострища. Учитель опять ничего не понял, но это был единственный человек в колонии, которого ему интересно было не понимать.
— Постой, — крикнул он. — Скажи, я тебя все спросить хочу… Ты правда из древних?
— Каких древних? — ровно спросил Арвин.
— Из тех, что были до местных.
— Никого не было, — сказал Арвин. — Древних не было. Всегда так было.
— А откуда ты тогда?
— Всегда тут был, — сказал Арвин и пошел дальше.
До ночи учитель разбирался с бумагами, отвлекся только, чтобы похлебать кислого молока. Все-таки кое-что сделано, на книгу хватит. Немногое успел записать от Сууфа, мир праху; побольше набормотал Туут, идиот, но по крайней мере ясна стала космогония — примитивная, традиционная, но с любопытными нюансами вроде богини скуки… Интересней всего были предания о тех, древних, настоящих — но в каждой архаической культуре, как он догадывался, жило представление о настоящих древних, по сравнению с которыми все мы, нынешние, ничто. Это был, скорее всего, результат демагогии вождей, вечно попрекавших варваров былым величием: так родители говорят — мы в ваши годы… Прочее было дрянь, методические наработки в особенности.