— Дик, ты сегодня какой-то странный. Скажи, в чем дело?
А я пожимал плечами:
— Ни в чем. А в чем может быть дело?
Она беспомощно вздыхала и продолжала настаивать:
— Пожалуйста, Дик, скажи мне. Я же знаю, что-то не так, я не могу этого вынести.
Тогда я смеялся, как будто мне было все равно, и отвечал:
— Ты все прекрасно знаешь, так что давай забудем об этом.
Она колебалась, озираясь, словно боялась, что на нее все смотрят, и потом говорила:
— Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы мы пошли в твою комнату?
— Да, — отвечал я, — но это неважно.
— Если ты этого так хочешь, то я пойду, Дик.
— Нет, зачем же?
— Да, Дик, безнадежно здесь сидеть, давай пойдем.
Мы вставали, и я все еще дулся и не смотрел на нее, а она была притихшая и какая-то отстраненная. Потом мы шли по улице, почти не разговаривая, но как только оказывались в моей комнате, я крепко сжимал ее в объятиях и говорил:
— Дорогая, дорогая, я был отвратительным сейчас, в кафе «Купол», но это только оттого, что я так ужасно тебя хочу — я от этого просто с ума схожу! Скажи, что не ненавидишь меня, скажи, что ты счастлива сюда прийти…
— Да, Дик, если это делает тебя счастливым.
— Но не только меня, дорогая, тебя тоже — надо, чтобы и тебе было хорошо.
— Да, это так, даю честное слово.
А потом, после, все как будто снова было хорошо, и я уже не был угрюмым и раздраженным, и ничто не имело значения. И тогда мне приходило в голову, что мы вполне могли бы сходить в кафе чего-нибудь выпить или немного прогуляться, потому что какой смысл оставаться дома? Я чувствовал себя чудесно, и мне было весело и хотелось дурачиться и смеяться над всеми остальными: какие же они дураки! Я провожал Хесту до пансиона, и если в тот вечер она не могла никуда со мной пойти, это не имело такого уж большого значения, ведь мы же только что виделись.
Итак, скоро у Хесты вошло в привычку приходить прямо ко мне в комнату, и мы уже не встречались сначала в кафе: теперь это казалось пустой тратой времени, и ни к чему было бесцельно околачиваться там в то время, как мы могли бы находиться у меня дома. Лето началось всерьез, и теперь по воскресеньям, а иногда и в другие дни мы могли съездить за город. Несколько раз мы побывали в Барбизоне и после ленча забирались в чащу леса, сворачивая с тропинок, и лежали под деревьями.
Мы нашли особый уголок — нечто вроде песчаного карьера, вокруг — валуны и папоротники, очень высоко над деревьями, так что когда мы смотрели вниз, то видели только лес, насколько мог охватить глаз. Это походило на ковер из деревьев всех мыслимых оттенков зеленого. Подобное я видел только в Норвегии. Мне всегда приходилось себе напоминать, что это Фонтенбло, это Франция. Мне не хотелось думать о Норвегии.
Мы лежали в своем карьере, и сквозь листву деревьев к нам пробивался солнечный луч. Мы никогда там никого не видели. Хеста становилась все красивее. Я все время ее хотел — она была такая красивая! Она больше не носила берет. Надевала желтое платье и ходила простоволосая. Ее волосы были очень коротко подстрижены. Порой я спал, положив ей голову на колени, и она сидела неподвижно, только бы не разбудить меня, хотя все у нее затекало.
— Тебе нужно было мне сказать, — журил ее я.
— Мне нравилось, что ты тут, — отвечала она.
Хеста была очень забавной, она задавала много вопросов и хотела знать обо мне побольше. Мне было скучно рассказывать о том, что было раньше. Меня не интересовал тот, кем я был давным-давно в моем доме, а также мой отец и все такое. Меня интересовали только мы с Хестой и наша жизнь в Париже.
— Расскажи, Дик, я хочу знать все, что ты делал раньше, — просила она. — Мне хочется знать, какой у тебя был дом, и о чем ты думал, и — ну, не знаю… просто о тебе, когда ты был маленьким.
— О, это было ужасно! — отвечал я. — Да и рассказывать особенно нечего. Не могу вспомнить ничего, что могло бы тебя развлечь.
— Это не для развлечения, — возражала она, — это для… я не могу объяснить — я хочу любить тебя еще и так, как будто ты все еще мальчик, принадлежащий мне.
— Дорогая, — говорил я, нащупывая ее руку, но на самом деле я не слушал.
— Почему ты сбежал? — продолжала она. — Ты был очень несчастен?
— Пожалуй, я был законченным дураком, — отвечал я, зевая. — Я был чертовски невежественным и ничего не знал. Любимая, какая у тебя восхитительная кожа — вот здесь, где кончается рука. Боже мой, я просто сойду с ума…