Было уже совсем поздно, когда мы добрались домой. Обсуждение с Хестой новой идеи, по-видимому, меня вдохновило: я не мог ждать. Пройдя к письменному столу в своей комнате, я сел с тем, чтобы записать пару мыслей. Но как только я начал писать, мне было уже не оторваться. Я забыл о времени. Хеста позвала меня из другой комнаты.
— Ты не ложишься? — спросила она.
— Я недолго, — прокричал я в ответ. — Ты спи, если устала. Я тебя в любом случае не разбужу.
Она немного помолчала, потом снова обратилась ко мне:
— Дик, тебе вредно так поздно засиживаться за работой. Остановись.
Я притворился, будто не слышу, и не ответил ей. То, чем я занимался, было очень важно для меня.
Вскоре я услышал ее шаги, она вошла в комнату в пижаме и опустилась на колени возле меня.
— Уже почти два часа, — сказала она, — тебе нужно немного поспать. Правда, ты же не можешь сидеть здесь всю ночь!
Почему ей нужно обязательно входить, она же видит, что это меня раздражает — и как раз в тот момент, когда у меня мелькнула мысль!
— О, дорогая, пожалуйста, оставь меня в покое, — ответил я. — Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ко мне пристают с пустяками! Почему ты беспокоишься? Я мешаю тебе спать?
— Не в этом дело, но теперь ты всегда поздно ложишься. Это продолжается уже давно.
— Черт возьми, дорогая, что же я могу поделать, если ночью мне лучше пишется?
— О господи! — воскликнула Хеста, побледнев — она была сама на себя не похожа. — Всегда эта твоя книга! И больше ничего, никогда — все время, день и ночь, ты и твоя книга.
Я в изумлении смотрел на нее, не веря своим ушам.
— Любимая, ты сошла с ума. В чем же дело, наконец?
Она отодвинулась от меня и уселась на полу, обхватив колени. Она дрожала в своей легкой пижаме, такая маленькая и худенькая.
— Раньше такого никогда не было, — сказала она, и в голосе ее послышались слезы. — Ты весь день сидишь здесь и пишешь, а часто и по вечерам. Мы никуда не ходим, как это было весной и летом.
— Не ходим? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду, дорогая? Куда не ходим?
— Не ходим по Парижу, чтобы повеселиться, посмеяться, посмотреть на людей. Теперь все иначе — с тех самых пор, как мы вернулись.
— Хеста, любовь моя, — заговорил я мягко, словно она была ребенком, — ты же знаешь, что мне нужно работать, знаешь, что это самое важное для меня. Ты же не думаешь, что я буду все время носиться с тобой по Парижу?
— Но ты же носился летом? — возразила она.
— Ну какой смысл сравнивать то, что было летом, с тем, что сейчас, — урезонивал я ее. — Мы же не можем постоянно делать одно и то же.
— Это потому, что ты не хочешь, — сказала она.
— Дорогая, это же смешно. — Еще немного — и я выйду из себя. — У нас были чудесные каникулы, мы превосходно провели время, а теперь ты устраиваешь сцену из-за того, что нам нужно посидеть дома, — продолжал я.
Она не отрывала от меня взгляда, бледная и несчастная, и кусала тыльную сторону ладони.
— Мне не хватает нашего прежнего веселья. Все это ушло, и мы не смеемся, как прежде. Я не могу этого объяснить. Мне так одиноко…
— Одиноко? — Этого я не мог понять. — Как же тебе может быть одиноко? Ведь я все время здесь.
— О да, ты здесь — приклеенный к своему стулу. Ты и твое сочинительство. Тебе безразлично, здесь я или нет.
— Послушай, — сказал я, — давай поговорим начистоту. Ты же знаешь, что я тебя люблю, и устраиваешь скандал просто потому, что тебе скучно. Тебе же скучно?
— Это не скука…
— Ну что же, займись чем-нибудь, дорогая. Продолжай свои уроки музыки.
— Какой мне теперь толк от музыки? Я даже не могу играть.
— Это полная чушь. Ты, конечно, смогла бы играть, если бы захотела.
— А если я не хочу?
— Черт побери, любимая, в конце концов, это твое дело, не так ли?
— Музыка была для меня всем, Дик, пока ты не заставил меня ее забыть.
— Так это я тебя заставил ее забыть? Вот как!
— Ты же знаешь, что это так.
Я поднял ее с пола и прижал к себе.
— Любимая, мы не должны вот так ссориться. Не должны. Это плохо. Я понимаю, ты расстроена из-за концерта, и это ужасно, детка, просто ужасно. Это на нас не похоже — вот так ссориться, ты же это знаешь.