Уже почти стемнело, когда мы спустились вниз и выехали на главную дорогу, проложенную вдоль берега реки.
Глава девятая
Дорога была запружена транспортом и людьми; по обе стороны ее тянулись щиты из рогожи и соломенных циновок, и циновки перекрывали ее сверху, делая похожей на вход в цирк или селение дикарей. Мы медленно продвигались по этому соломенному туннелю и наконец выехали на голое, расчищенное место, где прежде была железнодорожная станция. Дальше дорога была прорыта в береговой насыпи, и по всей длине ее в насыпи были сделаны укрытия, и в них засела пехота. Солнце садилось, и, глядя поверх насыпи, я видел австрийские наблюдательные аэростаты, темневшие на закатном небе над горами по ту сторону реки. Мы поставили машины за развалинами кирпичного завода. В обжигательных печах и нескольких глубоких ямах оборудованы были перевязочные пункты. Среди врачей было трое моих знакомых. Главный врач сказал мне, что когда начнется и наши машины примут раненых, мы повезем их замаскированной дорогой вдоль берега и потом вверх, к перевалу, где расположен пост и где раненых будут ждать другие машины. Только бы на дороге не образовалась пробка, сказал он. Другого пути не было. Дорогу замаскировали, потому что она просматривалась с австрийского берега. Здесь, на кирпичном заводе, береговая насыпь защищала нас от ружейного и пулеметного огня. Через реку вел только один полуразрушенный мост. Когда начнется артиллерийский обстрел, наведут еще один мост, а часть войск переправится вброд у изгиба реки, где мелко. Главный врач был низенький человек с подкрученными кверху усами. Он был в чине майора, участвовал в ливийской войне и имел две нашивки за ранения. Он сказал, что, если все пройдет хорошо, он представит меня к награде. Я сказал, что, надеюсь, все пройдет хорошо, и поблагодарил его за доброту. Я спросил, есть ли здесь большой блиндаж, где могли бы поместиться шоферы, и он вызвал солдата проводить меня. Я пошел за солдатом, и мы очень быстро дошли до блиндажа, который оказался очень удобным. Шоферы были довольны, и я оставил их там. Главный врач пригласил меня выпить с ним и еще с двумя офицерами. Мы выпили рому, и я почувствовал себя среди друзей. Становилось темно. Я спросил, в котором часу начнется атака, и мне сказали, что как только совсем стемнеет. Я вернулся к шоферам. Они сидели в блиндаже и разговаривали, и когда я вошел, они замолчали. Я дал им по пачке сигарет «Македония», слабо набитых сигарет, из которых сыпался табак, и нужно было закрутить конец, прежде чем закуривать. Маньера чиркнул зажигалкой и дал всем закурить. Зажигалка была сделана в виде радиатора фиата. Я рассказал им все, что узнал.
– Почему мы не видели поста, когда сюда ехали? – спросил Пассини.
– Он как раз за поворотом, где мы свернули.
– Да, весело будет ехать по этой дороге, – сказал Маньера.
– Дадут нам жизни австрийцы, так их и так.
– Уж будьте покойны.
– А как насчет того, чтобы поесть, лейтенант? Когда начнется, нечего будет и думать об еде.
– Сейчас пойду узнаю, – сказал я.
– Нам тут сидеть или можно выйти наружу?
– Лучше сидите тут.
Я вернулся к главному врачу, и он сказал, что походная кухня сейчас прибудет и шоферы могут прийти за похлебкой. Котелки он им даст, если у них своих нет. Я сказал, что, кажется, у них есть свои. Я вернулся назад и сказал шоферам, что приду за ними, как только привезут еду. Маньера сказал, что хорошо бы, ее привезли прежде, чем начнется обстрел. Они молчали, пока я не ушел. Они все четверо были механики и ненавидели войну.
Я пошел проведать машины и посмотреть, что делается кругом, а затем вернулся в блиндаж к шоферам. Мы все сидели на земле, прислонившись к стенке, и курили. Снаружи было уже почти темно. Земля в блиндаже была теплая и сухая, и я прислонился к стенке плечами и расслабил все мышцы тела.
– Кто идет в атаку? – спросил Гавуцци.
– Берсальеры.
– Одни берсальеры?
– Кажется, да.
– Для настоящей атаки здесь слишком мало войск.
– Вероятно, это просто диверсия, а настоящая атака будет не здесь.
– А солдаты, которые идут в атаку, это знают?
– Не думаю.
– Конечно, не знают, – сказал Маньера. – Знали бы, так не пошли бы.
– Еще как пошли бы, – сказал Пассини. – Берсальеры дураки.
– Они храбрые солдаты и соблюдают дисциплину, – сказал я.
– Они здоровые парни, и у них у всех грудь широченная. Но все равно они дураки.
– Вот гренадеры молодцы, – сказал Маньера. Это была шутка. Все четверо захохотали.
– Это при вас было, tenente, когда они отказались идти, а потом каждого десятого расстреляли?
– Нет.
– Было такое дело. Их выстроили и отсчитали каждого десятого. Карабинеры их расстреливали.
– Карабинеры, – сказал Пассини и сплюнул на землю. – Но гренадеры-то: шести футов росту. И отказались идти.
– Вот отказались бы все, и война бы кончилась, – сказал Маньера.
– Ну, гренадеры вовсе об этом не думали. Просто струсили. Офицеры-то все были из знати.
– А некоторые офицеры одни пошли.
– Двоих офицеров застрелил сержант за то, что они не хотели идти.
– Некоторые рядовые тоже пошли.
– Которые пошли, тех и не выстраивали, когда брали десятого.
– Однако моего земляка там расстреляли, – сказал Пассини. – Большой такой, красивый парень, высокий, как раз для гренадера. Вечно в Риме. Вечно с девочками. Вечно с карабинерами. – Он засмеялся. – Теперь у его дома поставили часового со штыком, и никто не смеет навещать его мать, и отца, и сестер, а его отца лишили всех гражданских прав, и даже голосовать он не может. И закон их больше не защищает. Всякий приходи и бери у них что хочешь.
– Если б не страх, что семье грозит такое, никто бы не пошел в атаку.
– Ну да. Альпийские стрелки пошли бы. Полк Виктора-Эммануила пошел бы. Пожалуй, и берсальеры тоже.
– А ведь и берсальеры удирали. Теперь они стараются забыть об этом.
– Вы напрасно позволяете нам вести такие разговоры, tenente. Evviva l'esercito! [Да здравствует армия! (итал.)] – ехидно заметил Пассини.
– Я эти разговоры уже слышал, – сказал я. – Но покуда вы сидите за рулем и делаете свое дело…
– …и говорите достаточно тихо, чтобы не могли услышать другие офицеры, – закончил Маньера.
– Я считаю, что мы должны довести войну до конца, – сказал я. – Война не кончится, если одна сторона перестанет драться. Будет только хуже, если мы перестанем драться.
– Хуже быть не может, – почтительно сказал Пассини. – Нет ничего хуже войны.
– Поражение еще хуже.
– Вряд ли, – сказал Пассини по-прежнему почтительно. – Что такое поражение? Ну, вернемся домой.
– Враг пойдет за вами. Возьмет ваш дом. Возьмет ваших сестер.
– Едва ли, – сказал Пассини. – Так уж за каждым и пойдет. Пусть каждый защищает свой дом. Пусть не выпускает сестер за дверь.
– Вас повесят. Вас возьмут и отправят опять воевать. И не в санитарный транспорт, а в пехоту.
– Так уж каждого и повесят.
– Не может чужое государство заставить за себя воевать, – сказал Маньера. – В первом же сражении все разбегутся.
– Как чехи.
– Вы просто не знаете, что значит быть побежденным, вот вам и кажется, что это не так уж плохо.
– Tenente, – сказал Пассини, – вы как будто разрешили нам говорить. Так вот, слушайте. Страшнее войны ничего нет. Мы тут в санитарных частях даже не можем понять, какая это страшная штука – война. А те, кто поймет, как это страшно, те уже не могут помешать этому, потому что сходят с ума. Есть люди, которым никогда не понять. Есть люди, которые боятся своих офицеров. Вот такими и делают войну.