— Анисим, может, еще чаю? — Вспомнив о своей тайне, которая возвышала его над всеми, у кого ее не было, Павел помягчел. — Ты еще будешь чаю?
— Нет. Напился.
— Как хочешь. Я, пожалуй, возьму еще стаканчик. Эй, милый, с тремя сахарами! Да с медом! — крикнул он.
— Мозги не слипнутся? — заботливо спросил Анисим. — А то забудешь все на свете. Запомни, у тебя есть только один шанс, чтобы разжиться деньгами. Этот. Мои люди в нужных местах не вечны.
— Понял. Но, Анисим, зря беспокоишься. От сладкого чая да еще с медом мои мозги станут текучими, как сам мед. — Павел подмигнул Анисиму. Было видно, как переменилось его настроение. Что было тому причиной, он не понял, но считал, что разговор с ним принес ему облегчение.
— Ну, ну, желаю удачи. Ладно, прощай, пока, Павел. У меня есть дела. — Анисим взял свой малахай и вышел.
У него и впрямь было одно дело. Когда он думал о нем, то сердце его сладко ныло. Неужто он способен на это? А ну как и впрямь самого себя удивит?
Он шел по улице, ступая по замерзшей земле, рисовал себе немыслимую еще недавно картину. Семья. В ней Анна — женой, а Софьюшка — дочерью. Он говорил Анне, пока шуткой, мол, пошла бы на такое? Она ответила: «Когда стану твоей женой, тогда поговорим».
А что ему искать на старости лет? Искать. Да кого искать-то? Не искать, мужицкая башка, надо, а выбирать, говорил он себе. Вон их сколько, разных женщин. Все одинаковы, что тут, в Лальске, что в Москве.
Московские, конечно, больших денег требуют. Здешние — меньше. Но если Анна поможет заполучить деньги у Федора, почему не поощрить ее? Не взять в жены, не дать ей дочь? Готовую, между прочим.
Софьюшка хорошая девочка. Если бы мать ее не умерла, не стал бы он, может, так о ней печься. Пускай бы Севастьяна растила ее вместе с другими подкидышами на деньги Финогеновых. Для чего и дом открыт… Не одна у него Софьюшка на свете, наверняка, но когда увидел Софьюшку, так на него похожую, — мимо проходил, в ограде заметил, — защемило сердце. Говорят ведь, если дочь на отца похожа, то ей счастье обещано самой судьбой. Так почему ей его не дать?
Закрадывалась, конечно, среди этих благостных мыслей еще одна, которая напрочь отбрасывала их все. Хорошо рассуждать сейчас, в преддверии зимы, о теплом доме, о семейной благости. Но как зима наступит, они с Павлом поедут обратно в Москву. Станет ли он там вспоминать об Анне и о дочери? Станет, но только потому, что их с Павлом денежное дело откладывается до весны, до того мига, как причалит бригантина к двинскому берегу.
Сейчас он направился к ярмарочным рядам, нынче в Лальске богато — чего только купцы не навезли. В Китай, правда, теперь не ездят, далеко и долго. Уехать-то уедешь, а пока проездишься — дома невесть что будет. А то, бывало, большой караван каждый год отправлялся в Китай. Обратно он выступал уже зимой и возвращался лишь на третий год.
Анисим решил купить Анне все, что надо для рукоделия. Ниток побольше, канву для вышивания, пяльцы. Не хочет без дела сидеть у него на заимке. Ну и Софьюшке что-нибудь. Ленты, может. Орехов, конечно. И чернослива. Любит. Надо же, его дочь, не отвертишься. Чернослив для него лучше всех лакомств.
Народ роился возле каждого торговца, шумел, ворчал, отбивал свои деньги. Анисим выбрал все, что ему надо, он уже направился вон из рядов, как почувствовал, что кто-то дернул его за рукав.
— Ба, кого вижу! Анисим!
Перед ним стояла Севастьяна. Легка на помине, подумал с досадой Анисим.
— Здравствуй, Севастьяна.
— Кому это ты пяльцы покупаешь? И нитки-то какие! — протянула она, кивая на покупки Анисима.
— Какая глазастая! — бросил он, глядя на то, что было у него в руках.
— Не слепая же, — засмеялась Севастьяна. — Иголку, может, и не заметила бы. А это… — Она испытующе смотрела на Анисима.
— Софьюшке. Кому еще-то? Небось уже знаешь, я у нее был.
— Она будет рада-радешенька. Как раз сегодня я ее хвалила, — подольстилась Севастьяна. Она сразу заметила, как подобрело лицо, укрытое бородой. — Как это ты женщин умеешь выбирать? Все они у тебя мастерицы, все работящие. — Она внимательно следила за его лицом. — Наверняка в мать Софьюшка, отменной мастерицей станет.