А я и не знаю, как эту чертову штуку выключить. Программист замкнул команду рисования в кольцо. Она и шпарит сама по себе: хоть действует робот, хоть неподвижен.
Вдруг стук в черном ящике раздался. Начальник ахнул, вскочил и бегом к автомату. Откинул защелки, крышку люка сместил. А из ящика баба Нюра, еле живая, вылезает. Лицо красное, платок на бок сбился. Волосы по плечам рассыпались, как у молодицы.
– Уф, чуть не задохнулась, – говорит. И головой качает. – Думала шпилек не хватит. Целый мешок в щель вытрясла. Даже свои, последние, из волос выдернула. – И ко мне, с укоризной. – Чтобы тебе, девонька, побольше их закупить, шпилек этих.
А я и так все магазины обегала, еле отыскала шпильки на окраине, где-то. И то: последний ящик у них оставался. Сказали: завод на реконструкции, пока шпильки не поставляет.
В нашей презентации, замечу, крутого обмана не было, расчеты сделаны верно, и результаты подтвердились впоследствии натурными испытаниями. Показушная фальшь заключалась лишь в самой демонстрации: гостям выдавали за реальный процесс в целом его заключительную часть. И всех это устраивало: и разработчиков, и приемную комиссию.
Миновали дни аврала, и снова потекла обыденная жизнь. В комнате снова возобновились отвлеченные разговоры, с работой не связанные. Политической темы в доперестроечные времена не помню совсем, разве что иногда обсуждали международные события – внутри страны не находилось интересных тем. Даже когда умер Брежнев, мало кого интересовало, кто займет его место. Разве что обсудили тот факт, что одна из веревок, на которых гроб у кремлевской стены в яму опускали, оборвалась.
Самыми животрепещущими темами в годы застоя были разговоры о повышении жалованья. Если кому-то прибавляли десятку, то все остальные дотошно обсуждали достоинства счастливчика (когда тот выходил из комнаты). Когда касалось дело чужаков – обитателей других комнат – распалялись еще сильнее. Подозревали, что получивший повышение – «блатной» (то есть родственник или знакомый руководства) или подхалим. Вопрос для всех становился особенно больным, потому что работники годами сидели на одном и том же окладе.
И, как следствие, вторым в рейтинге обсуждаемых вопросов был разговор о том, кто куда ушел, сменив место работы, и сколько он там получает. Тут же высказывались мечты о том, как хотелось бы уволиться, но что уходить или некуда, или смысла нет, так как всюду платят мало. Текучесть кадров, в целом, была невелика, и чем старше становился сотрудник, тем с меньшим энтузиазмом участвовал в таких разговорах. Увольнялись обычно через три-четыре года работы после окончания института, еще надеясь найти счастье в иных местах. Вариантами были или конструкторское бюро судостроительного профиля, или завод – там платили чуть больше, однако на завод, на грязную работу, особо не рвались даже мужчины.
Малая часть наших коллег расставалась с профессией окончательно. Часто это было связано с эмиграцией. Например, для евреев в 70-80-е годы открылась возможность выехать в Штаты или Израиль. Но, чтобы получить разрешение на выезд за границу, сотрудникам следовало отстраниться от работы с секретными материалами, а также избыть «срок секретности» – прождать несколько лет после увольнения из ЦНИИ. Так, одна женщина-инженер из нашей лаборатории пошла ради этого работать страховым агентом и впоследствии эмигрировала. А судьба иных ученых, вполне заслуженных и не собирающихся уезжать из страны, сломалась по «вине» их родственников. Администрация выдавила их из учреждения, наказав за то, что эмигрировали их взрослые дети или братья-сестры. «Есть родственники за границей» – долго оставался убийственным пунктом в анкете поступающих на работу, и обвинительным приговором для работающих на предприятии.Молодежь увольнялась решительнее, чем люди старшего возраста. Прирастая к месту, сотрудники постепенно теряли уверенность в своих силах, опасались перемены работы, и смирялись с тем, что покинут институт, только выйдя на пенсию. Кое-кто начинал мечтать о ней, едва преодолев сорокалетний рубеж. Еще одна ненавистная принудиловка
Во всех НИИ имелся переизбыток кадров, а потому сотрудников использовали на разных неквалифицированных работах, как ныне гастарбайтеров-иностранцев. Я описала в предыдущей главе свое дежурство посудомойкой в столовой. Но силами научных работников закрывались и прочие нужды в хозяйстве: мытье окон, стрижка газонов, уборка помещений. И апогеем принудительного неквалифицированного труда была работа на овощебазе, по переборке всякой гнили – теперь видела по телевизору, что на эту работу посылают осужденных к лишению свободы. А нам приходилось отбывать «барщину» раза два в месяц, и до сих пор я вспоминаю с содроганием об этой повинности. Многие из нас, не привычные к рабскому труду в усложненных условиях – в полутемных, холодных и сырых хранилищах – чувствовали недомогание как в процессе работы, так и несколько дней спустя. Помню, у меня закружилась голова у конвейерной ленты с плывущим по ней картофелем, и я едва не потеряла сознание, успела прислониться к стене. Товарищи вывели меня на улицу, где я с трудом отдышалась.