— И таким образом изъяны возмещает достоинствами и наоборот, — делает вывод Сережа. — Если бы он дал одним, не считая, и не оставил бы другим ничего, люди бы вечно жили, разделившись на два лагеря. Высшая раса и низшая раса. Рабы и рабовладельцы… Нет, природа создала всех равными.
— А гении? По-твоему, все люди, что ли, рождаются гениальными? Потом портятся?
Сережа, словно бы ожидая помощи, косится на Леонида. Почесывает ногтем большого пальца кончик длинного, тонкого носа. Чувствуется, ищет, как ответить, но не придумает.
— Этого сказать я не могу, но в книгах читал, что человек еще в чреве матери получает все добрые задатки. Если бы потом жизнь не глушила их…
— А Гитлер-то говорит, что человек на свет злодеем рождается, — перебивает все тот же Таращенко.
— А сам-то он каким на свет появился? — спрашивает Дрожжак.
— Бешеным псом. И смерть у него будет собачья! — чуть ли не кричит Петр. — Эх, попал бы он мне в руки!
— Чего бы сделал?
— Делать ничего бы не стал. Посадил бы его в чем мать родила в железную клетку и возил бы из города в город, из деревни в деревню…
— А я бы ему шилом всю шкуру спустил.
— А я бы в людских слезах утопил.
— А я…
Но тут огромный корабль развернулся кормой к причалу. Загремела короткая, отрывистая команда на английском языке.
Наконец океанский гигант, безропотно подчинившись воле человека, пришвартовался к пирсу. До обеда оставалось еще порядком, но людям раздали паек: банку тушеной свинины и буханку хлеба на пятерых, по два куска тростникового сахара на каждого и кипятку от пуза.
— Чего-то они поторопились, — сказал Сажин, привыкший обедать не спеша, долго и старательно прожевывая каждый кусок. И вообще, любит он поесть, Иван Семенович. Даже зачерствевшую корочку черного хлеба уминает со вкусом, точь-в-точь как телка ярославская.
— Похоже, выгружать будут. Пошевеливайтесь! — сказал Леонид.
Сажин вытер ладошкой губы и вскочил. Всполошился:
— А я все же надеялся, что нас прямиком в Одессу привезут.
— И мечтал оттуда прямиком к Аннушке под одеяло нырнуть? — посмеивается Ишутин и командует, ткнув того в живот: — Подтянись! Обрадовался, пузо начал отращивать? Далеко еще до Аннушки, Иван Семенович! Лаптем не докинешь.
— Далеко? Почему далеко? Самая тяжелая, долгая часть дороги уже позади.
— А ты, стало быть, рассчитываешь, что дома нас встретят с духовым оркестром и сладким чаем? Держи карман шире! Или запамятовал, где побывал и откуда едешь?
— Но мы ни в плену, ни потом, когда убежали из плена, не забывали, что мы советские люди.
— Я-то и без тебя все знаю…
Между тем корма корабля раздалась в стороны, и в открывшийся проем на нижнюю палубу въехали тяжелые «студебеккеры». Кузова их были затянуты брезентовым тентом.
— Пошли!
— Ну и печет!.. И с чего это солнце так взъярилось на нас? — Ишутин расстегнул ворот до последней пуговицы.
— У нас в Чирчике жара, но здесь… — Весь мокрый от пота Мирза-ака вытирает пилоткой тщательно, вчера только выбритую голову. — Ой-ой, как греет…
— Товарищи, нас зовут! Ишутин, застегнись. Мы не у себя дома, а в чужой стране.
Колесников собрал свою команду и повел ее вниз, где их ждали грузовики.
— Садиться по двадцать человек!
— А куда поедем?
— К теще на блины.
— Моя теща в Грузии. Жмем тогда прямо до Цицхвари.
Не успела машина тронуться, как прибежал запыхавшийся негр-матрос.
— Стоп! — Его широкие ноздри вздрагивают, словно крылья большой бабочки. Он протягивает Колесникову кинжальчик с плексигласовой ручкой. — Бери! Сувенир. — На ручке ножа были вырезаны буквы «М. Р.». Негр ткнул перламутровым ногтем в те буквы: — Майкл Роун.
— Спасибо. Данке. Я Леонид.
— Не данке, а сенкью.
— Сенкью, Майкл. — Леонид понимал, что такой подарок обязывает. Сунулся в карманы, порылся, поискал что-нибудь равноценное. Но что может найтись в его карманах!..
Майкл указал пальцем на звездочку на его пилотке.
— Звездочку твою просит.
— Понимаю. Да ведь жалко. Нашел ее в блокноте немца, которого взял в плен в Италии. Дорога как память.
— Отдай. У меня их две, поделюсь.
Леонид приколол к тельняшке Майкла маленькую красную звезду — эмблему Красной Армии. Тот на седьмом небе, улыбается, рот до ушей.
— Па-си-бо! — Вдруг он посерьезнел. Стал по стойке смирно, отдал честь: — Гуд бай, то-ва-риш.
— Гуд бай, Майкл. Спасибо. Сенкью. Приезжай в Москву!
— Москау! Сталинград! — Майкл поднял над головой огромный, крепкий кулак.