На плацу выстроили четыре сотни пленных. Прогремела команда: «Раздевайтесь!» Собрали остатки красноармейского обмундирования, унесли. Взамен роздали арестантскую форму, полосатую, словно пограничный столб. Полоска желтая, полоска бурая. На груди и на спине крупные буквы — 311, Совет Унион. Пленные начали было разбирать одежду, чтоб поскорее прикрыть наготу, но кто-то рявкнул по-русски:
— Отставить! — Перед строем стоял человек в форме эсэсовца. Лицо багровое, будто панцирь вареного рака, глаза выпучены, кажется, вот-вот выскочат из орбит и покатятся на песок.
Человек этот заложил руку за спину, покачался на носках мягких хромовых сапог, помолчал, собираясь с мыслями. Леонид сперва решил, что перед ними обыкновенный фашистский офицер. Но когда тот заговорил на чистом русском языке без всякого акцента, сообразил — предатель или эмигрант. И странно: очень уж знакомая рожа.
— Соотечественники!..
«Постой, постой, так ведь это его однокашник по техникуму. Ну да, тот самый рыжий Колька Соколов. Конечно, он. Эх ты шкурник — холода боялся, от жары бегал… Сволочь!.. Нельзя, чтобы он узнал меня…» Леонид осторожно отодвинулся назад и, чуть пригнувшись, спрятался за широкими спинами Таращенки и Ишутина. А Соколов разошелся — слюнями вовсю брызжет. «Ишь ты его — каков оратор! За четыре года в техникуме ни на одном собрании не выступил — все в углу, бывало, сидел, притаившись. Может, уже тогда злобу копил?.. Ничего, мы еще встретимся, Николай Соколов!..»
— Соотечественники! Сами понимаете, что теперь ваша песенка спета. Непобедимое воинство великого фюрера наступает по всему фронту. К осени от России… от Советской России даже нячвяния не останется Я уверен, что среди вас много найдется людей, которые пожелают вместо позорной лагерной робы нарядиться в почетную форму вооруженных сил Великой Германии. Таких попрошу выйти на три шага вперед… Дорогие соотечественники! Откровенно скажу, приехали вы не к теще на блины. Здесь вас ожидает тяжелый труд в каменном карьере. Подумайте и решайтесь! Три шага вперед…
«Подумайте… Кто-то пожелает сделать три шага и бросить в безвылазную пропасть себя, весь свой род? Три шага… Всего три шага. Раз, два, три… И так начнется путь, на котором ты покроешь свое имя вовек несмываемым позором».
Стоят четыреста человек. Затаили дыхание. Стоят в чем мать родила. Четыреста сердец. Нет, четыреста солдат. Никто и не думает пошевельнуться. Чу! Кто там выступил вперед? Эх, это ведь опять он, сумасбродный, нетерпеливый Коля Дрожжак. Соколов расплылся в улыбке — рот что лапоть — и подошел к Коле.
— Молодец, солдат! Как твоя фамилия?
— Моя фамилия Советский человек.
Заморенный голодом, весь истерзанный, Коля Дрожжак смачно плюнул в лицо сытого, самодовольного Соколова:
— Тьфу, фашистский холуй!
Из рядов раздались одобрительные возгласы:
— Молодец! Так его, иуду…
А Дрожжаку фрицы завернули руки назад и уволокли куда-то. Остальных распределили по баракам. Леониду место досталось на самом верху четырехъярусных нар. Тесно, низко, сядешь — головой о потолок стукнешься. Справа Ильгужа, слева Таращенко, этажом ниже Сережа Логунов.
Рассудительный (и впрямь бы ему учителем быть!) Сережа и жалеет Дрожжака, и ругает:
— Зря это Николай, очень даже зря. Тот предатель мог его на месте пристрелить… Такие выходки лишь в театре хороши.
— А я говорю, что Николай очень правильно сделал, — сказал Петя, вступаясь за Дрожжака. — Я-то и сам примеривался, как бы подойти и двинуть его по скуле.
— А проку? Карцер или пуля?
— Ты что, Сережа, ослеп, не видел, как всколыхнулись наши? Будто ветер в тайге зашумел!.. Нет, Коля поступил, как надо. Молодец человек! Так ведь, Леонид?
Вот опять от него требуют «последнего, решающего слова». «Думай, Леонид, думай, не сам ли ты набился в вожаки».
— В медицине зто называется импульсивное действие. Но человек должен держать свои порывы под контролем сознания.
— Слышал, Петруша, под контролем сознания? — говорит Сережа, радуясь собственной правоте.
— Однако бывают, Сережа, такие часы, даже мгновения, когда смерть одного человека спасает сотню жизней.