Однажды за обедом кадет, сидевший рядом с Леней, проворно вытащил из своей тарелки два жирнющих куска баранины и спрятал под клеёнчатую скатерть. Увидел Леня мясо — слюнки потекли. Он повернулся к брату и зашептал:
— Мишка, Мишка, у кадета в супе было две вот таких, — Леня показал кулачок, — кусины мяса!
Миша выскочил из-за стола, зачем-то засучил рука ва, подошел к кадету.
— Эй ты, золотопогонник! Отдай-ка один кусок Лене! Не видишь разве, — он указал на брата, — исхудал совсем, в чем душа держится.
Кадет накрыл белыми пухлыми руками оттопырившуюся клеенку.
— Не дам! Это моя доля!
— А почему на твою долю попало два жирнющих куска, а Лене даже облизнуться не досталось?
— Не знаю. Стало быть, счастье у него такое. Не подходи, Альберту Францевичу пожалуюсь! — В глазах кадета были жадность и испуг.
— Коли добром не отдашь… — Миша стал отрывать пальцы кадета от скатерти.
Тот заверещал, будто девчонка.
— Не трогай! — и вцепился зубами в Мишину руку. — Убери грязную лапу, а то…
— А то? — передразнил Миша, ощерившись как волчонок.
— А то? — Кадет сложил нежные пальчики свои в кулачок и помахал перед Мишиным носом. — Смотри, какая увесистая штука!
Миша чуть не лопнул от злости. Запыхтел, покраснел. Так стоят они друг против друга: нарядный кадет, затянутый в талии, по-девичьи тонкой, ремнем, на пряжке которого выбит двуглавый орел, и большеголовый, коренастый Миша, поблескивающий голодными светло-синими глазами.
Буря еще не успела разразиться, как между ними просунулся Леня. Тоже сжал пальчики в кулак, приподнялся на цыпочки и поднес свою маленькую, но крепенькую «гирю» к лоснящимся губам кадета:
— А эта штука, по-твоему, сколько весит?
Все, кто был в столовой, дружно загудели:
— Уф-ф… Убил!
— Паяц!
— Молодец, Ленька!
Можно было считать, что конфликт исчерпан, но кадет Николь плеснул ковш масла в уже затухающий огонь. Он оттолкнул Леню, процедив сквозь зубы:
— Эй, поганый большевистский щенок!
— А ты буржуйский щенок, да? — Миша рассвирепел и содрал погон с плеча кадета.
— Ах, ты за погоны мои хватаешься, вшивая собака…
Николь двинул Мишу по зубам. Миша влепил ему по уху. Николь, схватившись за голову, заскулил, поплелся в сторону. Тем часом на Мишу налетел другой кадет.
Через минуту уже невозможно было разобрать, кто на ком сидит, кто кого лупцует, только было слышно, как на столе звенят тарелки и с глухим стуком сыплются удары на чьи-то спины и бока.
Трудно сказать, как долго тянулась бы эта схватка, сколько тарелок было бы перебито и сколько окровавлено носов, — войну не на живот, а на смерть прекратил Альберт Францевич. Его зычное: «Смирно-о!» — сразу остудило разгоряченные головы и заставило разжаться занесенные кулаки. В мгновенье ока все кинулись по своим местам. Некоторые даже успели подхватить ложки и давай шумно хлебать из уцелевших тарелок холодные щи. Только Леня все не унимается, оседлал кого-то и обеими руками дубасит по мягкому месту:
— Вот тебе, буржуй! На тебе, щенок! На!..
— Хватит тебе, Леня! — кричит ему тот.
Он открывает глаза и видит, что вцепился в своего родного брата Мишу.
4
Леонид проснулся от ноющей боли в руке.
Всласть выспался. Он еще со студенческих лет приучился довольствоваться тремя-четырьмя часами сна в сутки. Куда ж деваться теперь? Луна еще не взошла. Небо кажется черноземной пашней, куда пригоршнями, будто зерна из лукошка, набросали звезд. Похоже, что сеятель торопился или оказался нерадивым — в одном месте звезды посеяны густо, а в другом раз-два и обчелся. Одни яркие, озорные — подмигивают и зовут, другие словно догорающие искорки — мерцают еле различимо. Есть и такие, что вспыхивают вдруг, замедленной молнией прорезают полнеба и пропадают совсем.
Леонид вышагивает по палубе. Здесь тихо и безлюдно. Только внизу в машинном отделении без устали гудят мощные дизели да тревожно шумит за кормою волна.
До света еще далеко. Леонид прошел в носовую часть корабля. Если смотреть отсюда на море, то кажется, что корабль плывет томительно медленно и что целая вечность пройдет, пока они достигнут родных берегов. Слишком тягостно для души это зрелище. Он снова отправляется на корму, где, расширяясь, убегает в ночь — все дальше и дальше — белый, в золотистых блестках шлейф. Веселее становится на сердце. Движутся, значит. Но и такая скорость не устраивает Леонида. Ему бы взмыть ввысь, как орел, которого они видели днем у скал Капри, и лететь, лететь… Он задирает голову, будто надеется разглядеть в высоте парящую птицу и видит над собою серебряную полосу Млечного Пути. Сколько раз, с тех пор как родился на свет, он устремлял глаза на эту лучистую дорогу? Не сочтешь… И чем больше глядел, тем труднее бывало ему оторваться, и каждый раз в душе рождались новые мысли, новые мечты…