Тетя услышала, как скрипнула дверь, и подняла голову. Она вытерла слезы, водворила на нос очки и снова принялась за вязанье. Она думала о том, что молодежь крайне деморализована. И ей было очень жаль, что Аарне, которому она хотела бы стать матерью, попал под влияние каких-то темных сил. Ей хотелось бороться, но она еще не видела конкретного противника. Она не могла примириться с поражением, она верила, что судьба подбросила ей кусок глины, из которого ей нужно что-то вылепить.
Аарне пошел в школу на комсомольское собрание.
…Эда меня не любит, национального чувства у меня нет.
Что дальше?
Эда пусть катится к чертям! Нет, так все же нельзя думать… Да, пусть со своим Тийтом…
Национальное чувство не появится, тете Иде придется поплакать.
Это перспектива?
Нет, это пустота. Чем ее заполнить?
На собрании кто-то рассказывал о бригадах коммунистического труда. У выступавшего был тихий хриплый голос, его было трудно слушать. Он говорил о том, как они отдыхают:
— Часы досуга мы проводим тихо и культурно, вместе читаем газеты и играем в шашки.
Иво наклонился к Аарне и прошептал ему на ухо:
— Послушай, спроси-ка у него, неужели они сами не умеют читать?
— Помолчи! — прошептал Аарне. Но Иво был прав. Можно сойти с ума, когда дни, недели, месяцы все будет тихо, спокойно и культурно, если нет никаких волнений и газеты читаются вслух. Разве таким будет коммунизм? Аарне повернулся к Индреку:
— Скажи, при коммунизме мы будем жить тихо и культурно?
Индрек не расслышал вопроса и переспросил:
— Что-что?
— Ну, просто. Этот человек говорит о будущем. Он — его представитель. Я скажу тебе честно, мне нравится коммунизм! А речь этого представителя будущего смешит меня… Скажи, я просто близорук?
— Ты имеешь право смеяться, ты родился в сорок третьем году.
— Что?
— Мы — этап, понимаешь? Мы стоим на грани двух миров. — Индрек многозначительно поднял палец. — Поэтому мы многого не понимаем. Наши потомки уже не будут смеяться. Вместе с нами умрет последнее сомнение.
— Ты веришь, что все будет так просто?
— Да. А нам простит история, — улыбнулся Индрек.
Но Аарне не мог согласиться с этим:
— Какой же смысл мне тогда жить? Что я, нищий у истории или какой-нибудь полуфабрикат? Послушай, а может, я неполноценный человеческий экземпляр?
— Не спрашивай, я не знаю… А этого, человека я понимаю. Он и сам не знает, чего хочет. Для него главное — чтобы жизнь была спокойной.
— Понимаю, — кивнул Аарне. — Болота осушены, моря залиты маслом, чтобы не волновались, вдоль улиц — светло-белые дома. Ревности нет, кругом плавно ступают совершенные тела в античных одеяниях. Так?
Индрек посерьезнел.
— Не преувеличивай. Это вульгаризация. Из чего ты делаешь такие выводы? Из слов этого человека?
— Нет, ты почитай наши фантастические романы.
— Чем же они тебе не нравятся? — спросил Индрек.
— Светлая жизнь!
— Я тебя не понимаю. Тебе она не нравится?
Аарне не собирался сдаваться.
— Но ведь должны же остаться какие-то заботы!
— И останутся! Ведь они есть и у людей в фантастических романах.
— Может быть. В основном это какие-то таинственные заботы о ракетах или о чем-то подобном. Скажи, как ты думаешь, можно ли написать роман о человеке 2930 года, о человеке в комнатных туфлях, скажем, о домашней жизни повара какой-нибудь общественной столовой? Разве обязательно нужно описывать такие вещи, как ракеты? Или так писать никто не умеет?
— Нет смысла писать такой роман, — усмехнулся Индрек.
— Почему?
— Это никому не нужно. — Он толкнул локтем друга и прошептал: — Кончай. Директор уже четверть часа смотрит в нашу сторону.
— Где он?
— Там, сзади.
Аарне оглядел зал, ища директора.
И увидел глаза незнакомой девушки.
День голубых глаз
Увидеть глаза в восемнадцать лет гораздо важнее, чем в тридцать лет. Со временем глаза превращаются в зеркало души или в нормальный орган чувств. А в восемнадцать лет…
Итак, вечером двадцать пятого октября Аарне Веенпере увидел глаза незнакомой девушки.
Это заставляло его снова и снова оглядываться назад.
Андо как-то спросил:
— Скажи, как встречаются на свете два человека, которым суждено встретиться? Почему их пути не расходятся?