Вскоре после этого, в сентябре 1996-го, у меня в глазах обнаружили цитомегаловирус, который мог вызвать слепоту, и засыпали новым потоком еще непроверенных таблеток. В день нужно было глотать по двенадцать штук, но они хотя бы на время заменили уколы, как курс лечения в этом состоянии. Теперь, плюс ко всему, я начала размышлять о слепоте. Я должна была подготовиться к ее возможному наступлению, потому что уверенности в лечении не было. Нам оставалось только ждать и надеяться. И мне опять повезло оказаться среди счастливчиков, для которых только что изобрели этот новый метод лечения.
«Это новейшее открытие», – подобные слова я обычно слышала каждый раз, когда начиналось новое лечение. Наверное, я была первым подопытным кроликом, а в конце фактически осталась единственной, кому удалось выжить. Мне, в самом деле, очень повезло, ведь меня спасли буквально в последний момент. Многие из моих соседей по палате и по больнице умерли тем же летом. Я была единственной остававшейся в живых к сентябрю 1996-го, когда на рынке появился ингибитор протеазы. Итак, двенадцать таблеток от цитомегаловируса сочетались с моим прежним медицинским коктейлем из «Норвира», 3ТС и «Хивида». Ежедневно я принимала 23 таблетки, и эта мощная комбинация вновь поставила меня на ноги (хотя, возможно, все, что для этого было нужно, так это прекращение приема АЗТ). Мне даже удалось крестить первенца Вили. Она настаивала, и мне пришлось согласиться стать крестной матерью. Была Пасха 1997-го, и, как ни странно, в тот день я чувствовала себя великолепно.
Лечение цитомегаловируса было прекращено через два года. Мне удалось избежать слепоты. Теперь я должна была раз в неделю посещать больницу для внутривенного введения специального препарата, который нейтрализовывал некоторые опасные побочные эффекты лечения. Мама обычно ходила вместе со мной, сопровождая меня по коридорам и в регистратуру. «Вообще-то это я должна бы поддерживать тебя, мама, а не наоборот», – каждый раз говорила я, опираясь на нее. «Ничего, милая, это только временно», – отвечала она, когда мы садились в машину. Она оставляла меня ожидать на скамейке перед больницей, а сама отправлялась искать парковку на какой-нибудь улице в окрестностях Гуди. Потом я видела, как она спешит ко мне, чтобы отвести меня на это ненавистное внутривенное вливание. Но каждый раз, когда я видела, как она приближается, мне становилось немного спокойнее. Мне никто не был нужен, кроме мой мамы. С ней я чувствовала себя защищенной ото всех бед, она была моим щитом. Мы вместе заходили в палаты для амбулаторных больных и дожидались медсестер.
Иногда я просыпалась в 7 утра, чтобы поскорее отделаться от этого. Но медсестры всегда начинали свой обход с противоположного конца коридора даже тогда, когда видели, что мы ждем всего одно внутривенное вливание. Процедурный кабинет для пациентов с ВИЧ был расположен в одном крыле с гинекологией и оториноларингологией – так, чтобы не привлекать внимания и не травмировать других пациентов. Естественно, медсестры узнавали нас издалека всякий раз, когда мы приходили. Я хотела, чтобы было известно, что я не лечусь в стационаре. «Почему меня принимают только в последнюю очередь?» – сорвалась однажды я на медсестру, когда та подошла только через час ожидания. «А вы считаете, что больница работает только для вас? У нас здесь много дел.» – ответила она. «Я одна из тех, для кого она работает», – сказала я тем же тоном, и мне удалось разозлить медсестру как раз во время поиска вены. Вообще, поиск моих вен был одной из самых сложных задач для больничного персонала. Вены на обеих руках у меня были либо порваны, либо заблокированы. Одна медсестра терпела неудачу, другая пыталась сделать, и у нее тоже не получалось. Я молча сидела, в то время как мама металась в поисках доброй и терпеливой медсестры, которая бы успешно могла справиться с этой задачей. Каждый раз было неизвестно, сколько на это уйдет времени, но дело должно было быть доведено до конца.