Они шли в подвал, сырой и темный. Здесь были пленники, которым Габи приносила воду и пищу. Здесь были результаты экспериментов, слишком дикие, чтобы можно было выпустить их в мир. Все было пропитано страхом и болью, и Габи подумала - дурное место для самого великого таинства в ее жизни.
Но пришли они не в одну из камер, спустились ниже. Здесь Габи никогда еще не была. Больше всего место было похоже на подземную пещеру с холодным, черным, никогда не видевшим света озером.
- Думаешь, это хорошее место? - спросила Габи.
- Думаю, это самое лучшее. Хотя многие считают, что место не так уж важно.
Раду посмотрел задумчиво куда-то поверх ее головы, а Габи в тот момент поняла, почему он привел ее именно сюда. Ей казалось, что камень у нее под ногами почти гудит, от чего-то древнего, сильного, пьянящего. Габи почувствовала, что Раду готовил это место, наполнял его магией, которой она не в силах была понять. Пока что.
Раду раздел ее сам, медленно и осторожно, как невесту, о которой долго мечтал. Габи не было неловко, в конце концов, ничего постыдного в обнаженности нет. Было страшно, и у нее дрожали колени.
Он повел ее к озеру, вода была холодной и щипалась. Раду зашел вместе с ней, не раздеваясь. На нем была простая крестьянская одежда: рубашка, пояс, жилетка и штаны, ничего торжественного, никаких мантий или мехов, которые он носил в особенных случаях. Колдуна в нем выдавал только золотой серп на поясе, который он носил с собой всегда. Его ритуальное оружие.
- Зачем это? - спросила Габи, стуча зубами от холода.
- Во-первых, вода - неотъемлемая часть любой формы инициации, радость моя. Во-вторых, обезболивающее.
- Будет больно? Что будет?
- Ты все увидишь.
Он держал ее в озере, пока тело не начало неметь, и только потом уложил на камень, казалось, еще более холодный, чем вода. Выглядело так, будто бы Раду никуда не торопится и ни о чем не волнуется.
- Когда уже? - зашептала она.
- Расслабься.
Он медленно оглаживал ее, касался груди, живота, ласкал ее пальцами, умело и нежно. Когда Габи почти забыла о том, зачем они сюда пришли, закрыла глаза, застонала, и голос ее отдался от стен, оглушая, она скорее почувствовала, чем поняла: сейчас.
И ровно в тот момент, когда должна была наступить кульминация и конец, вместо пика удовольствия, она ощутила удар, за которым сперва даже не последовало боли, только ощущение тепла в груди, разорвавшегося и вылившегося. Она даже не успела открыть глаза и увидеть, как Раду вогнал серп ей в сердце. Что-то кончилось и заполнилось темнотой, и все последующее Габи наблюдала со стороны, будто во сне, когда не знаешь, где ты есть и есть ли вообще. Она видела, как Раду вскрывает серпом ее плоть, разбивает кости грудной клетки и достает ее сердце, видела как первобытно и голодно он улыбается, но ни на секунду не подумала, что на этом все закончилось.
Вытащив ее сердце, Раду коснулся открытой раны, и сонное марево сменилось вдруг ощущением настолько удивительным, что Габи не помнила больше, что она такое и чем была. Весь мир оказался с ней, в ней. Она чувствовала его ток, как ток своей крови. Все до последней капельки принадлежало ей, она знала и понимала все, не было ни единой тайны, все оказалось открыто и так прекрасно, будто она взошла к Кетер, в секунду, вознеслась на колеснице, как Илия, была забрана с земли, как Инош.
Она знала, как чувствуют себя муравьи, она знала, о чем думают цари земли этой, знала, что есть жизнь и смерть, для чего они нужны. Знала все, видела все, и не было ничего красивее.
А потом будто блаженство стало исчезать, будто кто-то выдергивал ее, и это была боль, какую, наверное, испытывают при рождении и подобной какой нет больше никогда. Все исчезло, кроме одного, единственного слова на непонятном ей языке, загоревшегося внутри, обжегшего ее, как клеймо. Кроме Слова, и Слово это нельзя было по-настоящему перевести, но Габи уже знала, что примерно оно означает.
Уловка.
И знала, что за язык, на котором оно было произнесено, на котором оно загорелось в ней, заговорило в ней - язык мира.
Очнувшись, она кричала. Раду лежал рядом, бледный и обессиленный, совершенно беспомощный, как и она, а может и беспомощнее. В руке он все еще сжимал ее сердце.
- Добро пожаловать, моя хорошая, - сказал он, едва ворочая языком, а потом с трудом поднеся ее сердце к губам, вгрызся в него, как вгрызаются в яблоко.
Габи коснулась груди, недавно распоротой, и почувствовала только шрам, тонкий и длинный.