... После того как Федор ушел с Зайчиком и сержантом в сторону Чаус, Нина жила как потерянная. Все у нее валилось из рук, по ночам она ворочалась в постели, не в силах сомкнуть глаз. Тревога, вошедшая в ее душу, не давала покоя. Нина рисовала самые страшные картины того, что может случиться в этой опасной дороге с Федором, и ругала себя, что так легко отпустила его из дому. Фронт, говорят, докатился до самой Москвы, и Федор с друзьями уже не догонят его. Возвращались же в их деревню некоторые из тех, кто принимал участие в обороне Могилева. Нина слышала даже, что в лесах появились первые партизаны. Значит, можно было воевать и здесь, а это для Федора было самым главным, и если бы он знал, он, конечно, остался бы.
Однажды утром мать сказала со вздохом:
— Ты бы не убивалась так... Молодая... Если все обойдется с войной, встретишь еще своего суженого.
— Не надо мне никого.
— Вот и хорошо. А я думала, что ты все по нем убиваешься. Недалеко ушел твой Федор с этим командиром. Недели две тому назад везли их немцы через деревню в машине.
— Что ж ты до сих пор молчала, мама?
— Не хотела тревожить. Да вижу — сходишь с ума.
— Ты это точно видела, мамочка?
— Вот как тебя. Сидят, головы поднять не могут. Там еще были пленные, а они сидели аккурат с краю, рядом с конвойными.
— Я на Луполово пойду, — заторопилась Нина и стала собираться.
— Никуда не пойдешь, пока не поешь. И так уже сделалась — кожа да кости.
— Были бы кости, а мясо нарастет... — впервые за последнее время улыбнулась Нина и стала переодеваться.
— Ты не слишком старайся. Забыла, что не на свидание идешь? В городе солдатни много...
Торопливо перехватив отварной картошки с соленым огурцом, Нина нарезала хлеба с салом маленькими порциями и завернула все это в узелок, потому что в лагере, говорят, люди мрут от голода.
Она шла в своих мальчуковых ботинках по обочине пыльной разбитой дороги и представляла, как она сразу увидит Федю среди тысяч пленных, а он бросится к ней навстречу и будет плакать от радости, что она освободит его. Обязательно освободит. Это разрешается, если ты жена, мать или родственница. Зайчика и сержанта тоже, конечно, надо вывести на свободу, но это потом, позже. Они с Федором придумают, как это сделать. Федор вернется к ней, они свяжутся с партизанами, потому что он ни за что не будет сидеть сложа руки, и пойдут вместе в лес. Девушек, наверное, тоже принимают. Пусть только попробуют отказать. Идет война, и каждый, кто может держать оружие, должен бороться. А она не только может держать оружие, она еще и «ворошиловский стрелок», и если в отряде потребуют, она покажет значок и удостоверение к нему.
Нина вышла на перекресток дорог. Здесь главная улица Луполова поворачивала в сторону авторемонтного завода и дальше на Оршанское шоссе. Перекресток был на высотке, и пологое Луполово с его деревянными домишками, кое-где уцелевшими от пожара, просматривалось до самого Днепра. Но не эти домики привлекли внимание Нины. Весь огромный луг слева был огорожен колючей проволокой и заполнен людьми. Отсюда нельзя было различить отдельного человека — луг залило людское морс то ли серого, то ли зеленого, то ли грязно-белого цвета. Это море колыхалось, двигалось, создавая причудливые волны, и на гребнях этих волн Нина явственно видела белые пенистые барашки.
Нине сперва стало холодно. Потом бросило в жар. Она поняла, что найти в этом морс Федора было не только трудно, но почти невозможно. При этой мысли ею овладело отчаяние. Она почти бегом побежала по дощатому поломанному тротуару вдоль подслеповатых домиков, многие из которых были закрыты ставнями или просто забиты досками. Зачем? Чтобы ничего не видеть вокруг?
Нина остановилась и отдышалась. Чего она вдруг струсила? Ну и что ж, если в первый день она не найдет ни Федю, ни Зайчика, ни сержанта. Она придет еще раз и еще. Одним словом, будет ходить до тех пор, пока не обойдет весь этот страшный луг. А что, если уже поздно и умер от голода Федя и пропали его друзья? Мама видела их недели три назад. Ах мама, мама, как ты могла так долго молчать. Если бы сразу сказала, все, наверное, было бы хорошо. А теперь...
Нина с лихорадочно бьющимся сердцем подошла к главным воротам. Тут уже стояло несколько женщин из Быхова, Шклова, Круглого и окрестных деревень.
Вышел офицер и жестом показал, что разрешает войти на территорию лагеря. Нина проскочила первой, и то, что она увидела, привело ее в ужас. Большинство пленных было ранено. Одни могли передвигаться, другие лежали. От кровоточащих гниющих ран на лугу стоял удушливый запах. Нина спешила, заглядывала в незнакомые лица, но ни Федора, ни Зайчика среди них не было. Люди бросали жадные взгляды на ее узелок, просили:
— Девушка, родимая, кусочек хлеба...
Нина развязала узелок, и в мгновение ока дрожащие грязные пальцы расхватали хлеб и кусочки сала.
У колючей проволоки она увидела молодого командира. Он лежал на спине и отсутствующим взглядом смотрел в высокое голубое небо. Рука его от запястья до плеча была забинтована. Рядом с ним сидел пожилой, раненный в ногу красноармеец, молча обхватив голову руками. Заметив Нину, пожилой поднял голову и слабым голосом сказал:
— Друг умирает. От голода...
— Я все раздала... — растерянно произнесла Нина и тряхнула пустым платочком.
— Жаль... — Пожилой снова обхватил голову и молча посмотрел на своего товарища.
— Вы не видели здесь такого чернявого, коренастого в гражданском костюме и стеганке? — спросила Нина.
— Эх, милая, — вздохнул пожилой, — ты посмотри, сколько народу здесь. Разве запомнишь твоего чернявого?
— Федором его зовут.
— А ты не молчи. Чего ты ходишь и молчишь? Кричи о своем горе так, чтобы всем было слышно. Зови своего чернявого. — Федя! — негромко позвала Нина.
Пленные, что были рядом, даже не повернулись на этот голос.
— Федя-я! — уже громче крикнула Нина.
— Вот так, — тихо сказал пожилой. — Ходи и кричи. Ходи и кричи. Авось услышит.
Нина возвращалась домой уставшая и подавленная. Никогда в жизни она не видела ничего подобного, никогда не могла предположить, что такое вообще возможно. Мысль о Федоре тревожила, как ноющая рана. Но кроме него тут были еще люди, тысячи людей, и Нина думала — можно ли помочь всем им, попавшим в беду.