Ни папа, ни я не нашли в себе сил выступить перед аудиторией. Правда, папа все же написал речь. А моей речью стала поминальная служба вместе с PowerPoint шоу.
Ключом к любому некрологу — имейте это в виду, если вам придется выступать, — является драконовское давление временного ограничения! На самом деле, чтобы справиться с Драконом, надо представлять себя ограниченным временем нацистом. Это очевидно. Но, вероятно, вы уже побывали на похоронах и поминальных службах, где человеческое горе растворялось под натиском нескончаемых траурных речей. Такие речи легко вычислить. Они не подготовлены заранее, так как их авторы надеются на вдохновение, желая «произносить слова, идущие от сердца». И они говорят — от чистого сердца — минут двадцать, начисто забыв о собравшихся, которые мечтают о том, чтобы горгулья упала на оратора и разбила ему голову.
Двадцатиминутная речь могла бы быть под силу лишь Уильяму Шекспиру, Уинстону Черчиллю или Марку Твену, а остальным и шестнадцати минут многовато. Оговорюсь особо: лучше уложиться в четыре минуты, а не в пять. «Пять минут» на современный слух звучит как «около пяти минут», то есть «четыре минуты», и «пять минут» на самом деле означает «четыре минуты». Сразу перед началом церемонии я сказал своим ораторам (включая Генри Киссинджера): «Я разместил тут снайперов (показал на храм), и они получили приказ убивать всех, кто будет говорить дольше четырех минут». Естественно, я улыбнулся, говоря это, но улыбнулся по-особенному. И это сработало. Все речи были великолепны, трогательны и кратки. Ни один оратор не превысил отпущенное ему время, разве католический падре (папа настоял на его присутствии), который молитвой открыл церемонию прощания. Он говорил великолепно, вдохновенно, с утонченной элегантностью — и всего-то семь минут.
Итак, церемония прошла отлично и была достойна Пат Бакли. И всего месяц потребовался на ее подготовку. Когда в то майское утро я вошел в залитый солнцем Храм Дендюр — двухтысячелетний нубийский храм, посвященный богине Исиде, который заключен в огромный стеклянный атриум и отражается в бассейне с водой, — и увидел множество яблоневых веток с розовыми цветами, аккуратно расставленные стулья, мои программки, Тонины телеэкраны и его людей, которые стоили мне $20 000, а также великолепно поданные закуски от Шона Дрисколла, я оценил все и мысленно похлопал себя по плечу, подумав: да, маме это понравилось бы.
Папа приехал как раз тогда, когда я позволил себе минутную похвалу. Подмигнув ему, я раскинул руки, словно говоря: «Ну… что ты думаешь?» Папа огляделся и состроил гримасу: «Слишком ярко, тебе не кажется?» А ведь он бывал здесь вечерами, во время маминых торжеств. Пришлось подавить в себе желание столкнуть его в бассейн. Когда все было закончено, я увидел, как он, слегка пошатываясь, обнимается с Генри Киссинджером. Бедный папа, бедный одинокий старик — лицо у него пылало от злости и печали. Вот написанная им речь, которую он не смог произнести в храме древней египетской богини:
По всем меркам, при росте почти в шесть футов, она была необыкновенной. В Вассаре она делила комнату с моей сестрой Триш и еще двумя студентками, и в тот весенний вечер 1949 года, когда мы встретились в первый раз, я, войдя в гостиную, нашел ее в затруднительном положении. Она была почти готова для бала, но несколько расстроена непредвиденными семейными обязательствами. Я предложил покрасить ей ногти, и она тотчас протянула мне одну руку, другой продолжая держать телефонную трубку. Накануне она сообщила своим соседкам печальную новость о том, что больше не будет учиться в колледже. Ее матери в Ванкувере потребовалась помощь, так как кто-то из членов семьи был при смерти. Мои родители как раз уехали на зиму в Южную Каролину, и наш дом в Шэроне (Коннектитут) был закрыт. Однако на какой-то уик-энд я сбежал из Йеля в огромный пустой дом, и Триш привезла туда свою подругу. Мы много смеялись тогда, и Триш обещала летом приехать в Ванкувер.
Летом я работал в нефтяной компании отца в Калгари и оттуда с удовольствием прилетел на уик-энд в Ванкувер, чтобы побыть вместе с Триш и Пат. Дом Пат тоже был очень большой и занимал целый квартал, однако это не помешало нам. Наоборот, мы как будто еще сильнее потянулись друг к другу, и на третий день я попросил ее руки. Она бросилась наверх, чтобы сообщить об этом своей матери, а я ждал внизу, у подножия огромной лестницы, надеясь на доброе расположение ее гордой родительницы (отца не было в городе), и вскоре услышал звонкий смех. С тревогой я ждал Пат, чтобы она объяснила мне, как обстоят дела. Как Пат потом рассказала мне, ее мама засмеялась, потому что вспомнила о восьми случаях, когда Пат сообщала ей о помолвке.