Много лет спустя, роясь в ящиках папиного письменного стола в Стэмфорде — не спрашивайте зачем; я всегда был трусливым ублюдком, — я обнаружил копию письма, которое он написал отцу Лео, директору моей школы в Портсмуте, и в котором спрашивал, не является ли мое необъяснимое желание посещать летнюю школу и учить греческий язык некими отношениями — как он выразился, «любовным увлечением» (перевод: гомосексуальным) — с другим мальчиком. Я лишился дара речи, читая это. Один Бог знает, что мог подумать бедный старый отец Лео. Предпринял ли он осторожное расследование, вовлекши в него других монахов? Делает ли юный Бакли нечто… хм… выходящее за рамки нормы? Я извлек два урока из этой истории: оставляй месть профессионалам и не читай чужие письма — вам может не понравиться то, что вы узнаете из них.
Тем временем я продолжал по-идиотски, по-детски стоять на своем и курить. Так я курил до четырнадцатого сентября 1988 года, когда, проведя три дня у постели друга, умиравшего от рака легких («У него двенадцать опухолей в легких размером с мяч для игры в гольф», — сказал нам врач), я навсегда перестал курить. Словно переключили тумблер. И вот теперь папа написал мне, что его любимая сестра Джейн убита выкуренными ею сигаретами. Пока я тупо глядел на электронное послание, в голове у меня появилась мысль: теперь папина очередь.
Я любил Джейн — все любили ее. Однако мне не пришло в голову — в ту сумасшедшую, убийственную весну — бросать все, садиться в самолет и лететь за три тысячи миль на еще одни похороны. И я не полетел. Послал имейл с выражением любви и сочувствия папе, его братьям и сестрам — изначально их было десять, но к тому времени осталось шесть, — а также кузенам и кузинам, шестерым замечательным отпрыскам Джейн. И распаковал вещи.
То ли на другой день, то ли через день я получил следующий имейл от папы — они становились все менее разборчивыми — вероятно, из-за (как я почувствовал) того, что папа собирался отсутствовать на похоронах Джейн, ибо должен был ехать в Вашингтон и получать там некую награду. Я подумал: ничего себе! Это же не Нобелевская премия за мир. Всего лишь награда за антикоммунистическую деятельность в течение всей жизни. (Я совершенно не хочу, чтобы это приняли за мое неуважение к награде.) Совершая прогулку по альпийским склонам, я продолжал размышлять, стараясь не угодить в лужу, где купают овец. Я думал: папа хочет пропустить похороны сестры? Ради того, чтобы получить еще одну награду?
К тому времени у папы было больше наград, чем их выпустили за всю историю Олимпийских игр, у него было больше почетных степеней, чем у Эразма, больше лицензий, чем у всех таксистов города Нью-Йорк, больше… что ж, все понятно. Он получил как будто все награды, включая Президентскую медаль Свободы и — в конце концов — почетную степень от альма-матер, то есть от Йельского университета. И ради очередной награды не поехать на похороны Джейн? Я постарался выкинуть это из головы. Я оказался рядом с роскошным Вале и его суглинистыми овечьими пастбищами, чтобы омолодиться, но не чтобы обвинять отца, я все же упрекнул себя за то, что не сел в самолет и не полетел проститься с тетей Джейн. Вряд ли я имел право кого-либо упрекать. И все же. Внутренний голос продолжал терзать меня: приятель — это похороны твоей тетки! Я послал папе имейл.
Папа, ты уверен в правильности своего решения?
Он ответил, что у него обед в «Шэроне» вечером, накануне похорон, на который собираются все Бакли, и это прекрасно, что ему не придется быть на похоронах. Не проблема. Любимое папино выражение: не проблема.
Я пожал плечами, потому что сказать мне было нечего, и отправился в горы. Во время этих восхождений на меня с любопытством взирали сурки, которые высовывались из своих нор и издавали громкий писк, после чего так же быстро исчезали. Светило солнце. Небо было голубым. Воздух — словно вода «Перрье». Великолепно.
В течение последующих дней папины электронные послания становились все более непонятными, постепенно став совершенно нечитаемыми. Я написал Дэнни, который ответил, что папа вернулся из Вашингтона «в плохом состоянии», однако «понемногу приходит в себя». Через три дня я был дома. Мы с папой договорились вместе пообедать в день моего возвращения.
Едва я вышел из Стэмфордского аэропорта, как зазвонил мой мобильник. Я прилетел из другого часового пояса и был немного не в себе, поэтому не сразу узнал номер.
— Крис?
— Да!
— Это Гэвин Маклеод, врач вашего отца.
Гэвин никогда мне не звонил. Нехороший знак.
— Ваш отец в больнице. Его привезла скорая. Мы сделали кое-какие анализы, однако не уверены в диагнозе, но ему лучше остаться здесь. Он же настаивает на том, что мы должны его отпустить. Он говорит, что вы обедаете вместе сегодня вечером.