- Не очень верится, что русским крестьянам начало революции на самом деле могло показаться чем-то вроде карнавала, - возразила Александра. - Всё-таки настоящий карнавал в России не известен. Правда, Бунин писал в "Окаянных днях" о нарочитости, театральности многого происходившего тогда...
- Конечно, в 1917 году слова "карнавал" простые русские люди не знали, но всё-таки почти все были увлечены театральной стороной событий, революционной позой и поначалу воспринимали революцию как весёлый, разгульный праздник вроде масленицы, допускавший и шутовство, и некоторое пролитие крови. Недаром в итальянском слове "карнавал" корневая основа означает "мясо". Вспомним ещё, что на масленицу проводились лихие кулачные бои "стенка на стенку". Неграмотной бабушке было невдомёк, что свержением царя и убийством царской семьи началась череда ужасов для всех россиян. Что крах Романовых предопредил все её собственные трагедии: гибель её брата в гражданскую войну, раскулачивание её семьи и расстрел её мужа и старшего сына. Зная это, каково теперь быть свидетелем того, как "Слухи Москвы" и прочие разнузданные либеральные СМИ языком стёба, глумливой насмешки, призывают к новой революции, новому погрому русского народа! И начинается всё тоже будто бы невинно, в виде забавы, озорства. Молодёжь зовут на шествия и уличные беспорядки, уверяя, что это весело, прикольно и совсем не страшно!
- Я не обязана слушать ваши россказни про бабушку, - резко сказала Александра, глядя Угарову прямо в глаза. - Вы пользуетесь тем, что я в жалком положении. Мною управляют, манипулируют... Но вас, просвещённый патриот, что заставляет участвовать в незаконном отъёме чужой собственности?
Угаров криво усмехнулся, бросил усталый взгляд в пыльное окно, за которым догорал летний день, и ответил с досадой:
- Так это вы знаете, что отъём незаконный, а моё дело малое - охрана здания. Ну, допустим, я кое о чём догадываюсь... Но ведь надо же как-то выживать в этом нищем городе... У меня даже милицейской пенсии нет: вляпался в одну неприятную историю, пришлось уйти, не выслужив стаж... Но Западу я не служу в отличие от вас, "болотных"! Напрасно вы с ними связались: вы для них чужая. "Болотные" деятели имеют второе гражданство или могут очень легко получить его. Им есть куда бежать, когда в России случится опасная заваруха. А куда побежите вы?
- Полагаю, нам не о чем больше говорить.
- Ну как хотите! - с этими словами Угаров поднялся и вышел из кабинета.
32
Восьмого августа Каморин приехал утром в редакцию с тяжёлым настроем на спешную работу, заранее переживая из-за скачка давления, почти неизбежного в условиях аврала. Ему предстояло в этот день сдать корреспонденцию об ООО "Касиловское", запланированную для ближайшего номера газеты. Он работал всё утро и к двенадцати часам успел написать приблизительно половину материала, поднимаясь из-за стола на пять минут каждые полчаса. Он делал это для того, чтобы снять напряжение, пользуясь своим одиночеством в рабочей комнате, в которой второй стол давно пустовал. При желании он мог бы там заниматься даже гимнастикой. В двенадцать часов, когда он снова поднялся из-за стола для очередной разминки, в его рабочую комнату вошла, грузно ступая, Зоя Барахвостова и огорошила словами:
- Идёмте выпьем отходную по Михаилу Петровичу.
Каморин вздрогнул, смятённо соображая: что же случилось с Застровцевым? Ведь отходную пьют, кажется, когда кто-то умирает? Хотя нет, это отходная молитва по покойнику, а пьют, наверно, по случаю ухода с работы. Значит, редактор сегодня уходит? Он не решился спрашивать и молча последовал за Барахвостовой.
Она привела Каморина в приёмную - небольшую проходную комнату между кабинетами редактора и ответственного секретаря. Там вокруг журнального столика уже тесно сидели все сотрудники: подружка Барахвостовой, такая же престарелая Татьяна Сологубова, чьи щёчки сейчас казались особенно красны, ещё не достигшая тридцати лет и даже не замужняя, но уже дородная, как немолодая рожавшая баба, бухгалтерша Бизюкина, двадцатипятилетняя красавица Вера Нагорнова принятая совсем недавно на должность корреспондента, о которой Каморин знал только то, что она окончила академию государственной службы и до недавнего времени находилась в декретном отпуске, секретарша Застровцева Елена Горшенина, похожая на советскую киноактрису Любовь Орлову в пенсионном возрасте, и сам Застровцев.
Редактор сидел во главе журнального столика, как и положено виновнику торжества, и печальным, уже не вполне трезвым взором смотрел на своих сотрудников и на небогатое угощение: разложенные по тарелочкам бутерброды со шпротами, сыром и колбасой и разлитую по рюмкам "Столичную". Для размещения этой снеди убрали с глаз долой подшивку "Оржицкой нови" и пылившиеся уже много месяцев экземпляры тоненькой книжечки, на бумажной обложке которой красовались имя Застровцева и название "Неопалимая купина". По идее, этот редакторский опус должен был привлечь как потенциальных покупателей всех посетителей редакции, однако на протяжении многих месяцев совершенно игнорировался ими, несмотря на умеренную цену: пятьдесят рублей. Каморин из любопытства однажды полистал произведение шефа и со смущённым недоумением положил брошюру на место: это оказалась серия умилённых статей о чудотворных иконах, выпущенная местным издательством. Почему-то ему было трудно понять и принять повсеместное превращение бывших номенклатурных коммунистов в бизнесменов, казаков и православных активистов...
Когда с приходом Каморина все сотрудники оказались в сборе, редактор сухо, невыразительным голосом сообщил о том, что он едет в Китай, где жена его уже год преподаёт русский язык в одном из провинциальных университетов, "чтобы сохранить брак". Его отсутствие в редакции оформлено как творческий отпуск сроком на один год. Сотрудники молчали, "переваривая" известие. Все припомнили о том, что нынешняя жена у Застровцева вторая и значительно моложе его и что начинал он учителем русского языка и литературы в одной из сельских школ района и даже успел поработать там директором. Не собирается ли он преподавать в Китае вместе с женой? Из его скупых, неопределённых слов никто ничего не понял. Наверно, и для самого Застровцева было ещё не вполне ясны перспективы его трудоустройства в Поднебесной...
Всем собравшимся стало не по себе: ведь с уходом редактора в жизни каждого из них явно назревали крутые перемены. В возможность возвращения Застровцева в редакцию "районки" никто почему-то не верил. Разговор не клеился, да никто и не пытался оживить его. Все чувствовали, что такие попытки были бы столь же неуместны, как веселье на поминках.
Впрочем, Застровцев не выглядел проигравшим. Напротив, все были впечатлены: надо же, как продуманно и "благородно" сумел обставить он свой уход из редакции! Выглядело всё так, будто он делает это на самом деле для того, "чтобы сохранить брак", а не бежит подобно крысе с тонущего корабля. Тем не менее все понимали, что он именно бежит, используя при этом свои поистине поразительные номенклатурные связи, которые, казалось, простирались до Великой Китайской стены и за её пределы.
Посидели недолго - ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы прожевать и проглотить скудное угощение. Свою рюмку выпил до дна только Застровцев, остальные водку только пригубили.
- Быть добру! - провозгласил Застровцев над опустевшим столиком, как бы благославляя на прощание своих сотрудников.
- Ну, удачи вам в Поднебесной, Михаил Петрович! - сказала за всех Барахвостова. - Пишите нам про свою жизнь там, а мы будем сообщать вам о здешних делах.
Застровцев молча кивнул, поднялся и скрылся за дверью своего кабинета.
- Михаил Петрович вернётся из Китая богатым человеком, а что будет с нами? - тихо сказала Сологубова.
Барахвостова вздохнула, тяжело поднялась и зашла в редакторский кабинет, неплотно прикрыв за собой дверь, из-за которой остальные, продолжая растерянно сидеть вокруг журнального столика, вскоре услышали приглушённые голоса: