— Я, наверное, должна извиниться за собственную нескромность? — Ее голос прозвучал глухо и словно бы издалека. — Но, во-первых, мне казалось, что мы разговариваем, как три близкие, откровенные друг с другом женщины, а не как два воспитателя и ребенок. А во-вторых… Что плохого в том, что я красива? Почему я не могу этим гордиться, почему я должна делать вид, что этого не замечаю и, более того, что этого не замечают окружающие?.. Давайте я сейчас пройду от дома до гастронома даже в этом халатике. А вы будете наблюдать, как все проходящие мимо мужики головы посворачивают! Я красивая и плюс к этому не дура. Вот это всех и раздражает, потому что нельзя сказать: хорошенькая, как кукла, и такая же пустоголовая!..
Она нервно швырнула ложечку на стол, оставив на пестрой клеенке жирный след шоколадной глазури. Мария Григорьевна почему-то с виноватым видом протянула ей тряпку, лежащую на краю раковины. Благо, размеры кухни позволяли дотянуться до крана, сидя у обеденного стола.
— Видишь ли, Оксаночка, — сказала она, поджав тонкие старческие губы, — не стоит так про себя говорить. Не знаю почему, но не стоит… Это я тебе, как женщина женщине…
Оксана медленно перевела взгляд со своих гладких рук с идеально отполированными ногтями на ее сморщенные кисти со стариковскими пигментными пятнами под иссохшей, почти прозрачной кожей. «Женщина! Тоже мне!..»
— Нет, уверенной в себе быть, конечно, нужно, но вот жизнь за такие слова обычно отыгрывается…
Мамины глаза уже потихоньку наливались слезами: ей явно неудобно было прерывать Марию Григорьевну и в то же время не хотелось, чтобы обижали дочь, всего-то вчера приехавшую в гости. Она уже дважды порывалась что-то сказать, когда тренькнул дверной звонок.
На этот раз пришла Маша. Та самая, которая недавно родила ребенка и еще года три назад числилась если не в приятельницах, то, по крайней мере, в хороших Оксаниных знакомых. Оксане она запомнилась худенькой коротконогой девицей. Сейчас ее фигура сильно расплылась, под халатом с двумя мокрыми пятнами выпирали огромные груди. Маша с порога объявила, что забежала буквально на десять минут, «посмотреть на Оксаночку, но уже пора кормить». На слове «кормить», явно было сделано ударение, и, будь Оксана ее более близкой подругой, она наверняка бы почувствовала себя уязвленной. Торт Маша есть не стала, а вот чаю чуть ли не залпом выпила две чашки: «Чтобы молоко было!» Оценив английский халат и тапочки, Маша быстренько похвасталась, что недавно новорожденная Лизонька даже позволила ей посмотреть днем телевизор: то есть не плакала, не писалась и не просила есть. А ночью она вообще проспала целых пять часов между двумя кормлениями. Оксана вдруг подумала, что, может быть, и к лучшему, что в ее жизни все сложилось именно так, а не иначе. Дело не в том, что ее собственную дочь кто-то взрастил, вынянчил, приучил писать в горшок, а теперь отдаст уже «готовенькую»… Просто теперь ее чувство к этому ребенку не будет никогда омрачено неизбежной усталой ненавистью, выливающейся в безмолвных вопросах: «ну, что ты вопишь?», «дашь наконец поспать?», «сколько можно орать?». Из рассказов других молодых матерей Оксана уже знала, что рано или поздно наступает момент, когда ты, замученная и невыспавшаяся, подходишь к крошечному краснолицему, орущему свертку, в деревянной кроватке и думаешь, пусть всего лишь мгновение: «А может быть, было бы лучше, если бы тебя вообще не было?»
Когда Маша засобиралась, Оксана поднялась из-за стола вместе с ней:
— Мария Григорьевна, мама, извините, но я кое-что на сегодня еще запланировала, так что мне пора…
— Ты куда? — навострилась мать.
— Хочу съездить в церковь.
— В нашу? На проспект Жукова?
— Нет, на Сокол, — быстро объяснила она и уже собиралась, развернувшись, уйти в комнату, но встретила мамин встревоженный и вопросительный взгляд. Людмила Павловна мяла в руках полосатое кухонное полотенце.
— Это не то, что ты думаешь, — Оксана двумя пальцами сцепила на груди халатик. — Просто в церкви на Соколе немного другая атмосфера. В общем, то, что мне сейчас нужно…
Она действительно не хотела видеть Андрея. Или, по крайней мере, внушала себе, что не хочет. И то, что он жил в соседнем с церковью девятиэтажном доме, не служило поводом для поездки на Сокол, а было скорее помехой. Ей на самом деле нравилась тамошняя церковь. В той, другой, на проспекте Жукова, к которой нужно было минут десять идти от конечной остановки трамваев, не было ничего, кроме нескольких икон со стоящими перед ними свечами и высоких беленых стен. Даже батюшка выглядел каким-то несолидным. Они с мамой как-то зашли туда на Пасху, и Оксана очень удивилась, увидев вынесенные на улицу длинные лавки и священника, по очереди освящающего каждый принесенный кулич и чуть ли не каждое в отдельности яичко. Не было в церкви на проспекте Жукова и особой торжественности, могучего потока прозрачных голосов хора, золотой красоты и пышности. Наверное, сейчас, после полутора лет, проведенных в Англии, ей необходимо было именно прикосновение к золоту, к крестам, к расшитой праздничной одежде священнослужителей. А еще — слияние с людьми, теснящимися у порога и ждущими, что, может быть, сейчас, в общем потоке, Господь, не особо присматриваясь, отпустит их грехи…