Донцова. Такая глупая?
Гаранина. Непуганая. И не дай тебе Бог узнать, что это такое — страх.
Донцова (после молчания). Почему вы не поженились с ним?
Гаранина (резко.) А уж это, детка, не твоего ума дело.
Донцова. Он вас любил. Он мне сам говорил.
Гаранина. Глупости!
Донцова. Все в театре знают. Почему?..
Гаранина. А если все знают, то и нечего… (Помолчала.) Никто не вернулся, только я и он. На всем белом свете — я и он. В какой загс с этим пойдешь?! Нам казалось, что, поженись мы, это будет… это будет почти изменой тем, кто не вернулся… Нет, это я теперь так понимаю, а тогда… Не знаю. Да и нельзя про это словами. Нас было двое, и — ни изменить друг другу, ни бросить, ни солгать, а поженись мы — кто знает…
Донцова. Он никого, кроме вас, не любил, никогда.
Гаранина. Кабы не любил, зачем бы ему — ты?…
Донцова. Любит, я знаю. И Веру любил, и Женю, и меня вот теперь… Но вас — не так. И я его ни к Жене, ни к Вере не ревновала никогда, нисколько. А вот к вам…
Гаранина. Не городи чепухи.
Донцова. Чепуха. И все же.
Гаранина. Он раньше меня на фронт уезжал, меня в разведшколу направили, только осенью забросили в тыл… А он сразу — в июле. Пришел прощаться… (С трудом.) Пришел прощаться, папа с мамой взяли и ушли, на всю ночь… оставили нас одних. Раньше приду после двенадцати — крик, слезы, упреки, а тут сами ушли до утра. Затемнение, Москва темная, пустая, мы сидим в комнате, не видим друг друга, я ему сказала — я сама этого хочу, сама, я не отпущу тебя так, а он только руки мне целует, одни руки… И все! Все. А вернулся…
Донцова (неожиданно и искренне). Хотите я вам тоже руку поцелую?..(Взяла ее руку, поцеловала.) За все…
Гаранина (убрала поспешно руку). С ума сошла, что ты, зачем!..
Донцова. Не знаю. Нет я не ревную его к вам, это совсем другое. Просто обидно, что я никогда не буду для него тем, чем были вы. И так любить он тоже никогда не будет. Обидно.
Гаранина. Просто у нас с ним была еще и война.
Донцова. Не ревную. Завидую.
Гаранина. Странная ты девочка, Вика… И не знаешь, с какого конца тебя разматывать. Деловая, себе на уме, своего не упустишь, и на тебе — слезы на глазах…
Донцова. Мне надо, надо, чтоб вы верили, именно вы, что я люблю его!
Гаранина. Зачем тебе?
Донцова. Чтоб знали — я за него на все пойду! Я не отдам его вам. Ни этому даже вашему прошлому, воспоминаниям этим, от которых у него до сих пор сердце щемит…
Гаранина (долго смотрит на нее). Любишь?..
Донцова. В Москве я нашла знакомства, ходы, пошла в клинику с его кардиограммой. Знаете, что мне сказали?
Гаранина. Ну?..
Донцова. Что с таким сердцем — чудо, что он вообще еще жив. Что ему надо бросить все — работу, театр, нервотрепку. Полный покой, никаких волнений, одни положительные эмоции. Иначе они ничего не гарантируют.
Гаранина (помолчала). Хорошо. Я понимаю. Пусть сам решает.
Донцова. Я хочу его живого, слышите, живого!
Возвращается Рудакова.
Рудакова (Донцовой). У Жени чуть родимчик приключился от твоей новости. Худенькая, сухонькая, откуда в ней столько слез берется?.. Заперлась, никого не хочет видеть. (Пауза.) Выходит дело, конец нашей дружной шарашке? Одна шайка-лейка были, и вот — прости-прощай. (О бутылке.) Пожалуй, почну, едва ли будет другой случай выпить на брудершафт с самой «мадам». (Пытается откупорить бутылку.)
Донцова. У меня и другие клички есть, пообиднее. Кто их только придумывает?!
Рудакова. Родной коллектив.
Донцова. Осиное гнездо!
Рудакова. Какой есть.
Донцова. Нет, бежать, бежать!..
Голос диктора по радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд Москва — Харьков прибывает на станцию Орел. Стоянка поезда пятнадцать минут. Повторяю, скорый поезд Москва — Харьков прибывает…» Проводник выходит из своего купе, запирает дверь туалета на ключ.
Проводник (проходя мимо, заглядывает в дверь). Орел, пятнадцать минут стоим.(О бутылке.) Еще в тот раз предупреждала — с перрона все как на ладони! В случае чего — вы мне премию из своего кармана, да?! (Ушла.)